– Брат Милорад, объясни, наконец, людям, что ты хотел сказать! – вмешался отец Юстин.
– Скажу то, что вам самим хорошо известно: безбожники отнимают у церкви имущество, не гнушаются и храмы уничтожать!
– Неужели и до того дошло?
– В наших краях такого еще не было, но в других случалось. Я слышал, что недалеко от Крагуеваца в селе Джурджево разрушили храм.
– Ты, брат Йован, позаботься о церкви, которую ты из пепла возродил! – сказал отец Павел.
– Понадеемся на Бога, может, нас минует чаша сия.
– Обережемся молитвою, – посоветовал отец Павел, – молитва наше самое сильное оружие.
– Ты имеешь в виду, как монахи спасли молитвою церковь Святого Спаса в Жиче, когда в тринадцатом веке перед нашествием болгар и татар подняли ее ввысь? Но это только народное предание.
– Предание или нет, а церковь осталась нетронутой.
– Скромную маленькую церковь на Волчьей Поляне, я думаю, вряд ли найдут, – сказал Жарко.
– Ошибаешься, учитель, найдут они и мышь в норе, если она помешает их безбожным намерениям, – ответил отец Милорад.
– То же может случиться и с этим храмом, – отец Юстин поднял глаза на крест на куполе церкви.
– В эти богопротивные времена все возможно. Для безбожников нет ничего святого, готовы крушить все вокруг, – поддержал отец Павел.
Вот, доктор, я и пересказал вам по памяти часть разговора, который мы вели летним днем 1947 года во дворе церкви в Прилипаце. Эти мрачные предположения меня всерьез разволновали, надеялся я только на Бога. После беседы хозяин угостил нас обедом, так что назад мы вернулись только вечером.
А сейчас на очереди печальная глава моей истории. Для рассказа мне необходимо собраться с силами, поэтому продолжим завтра или в другой день.
Да. У меня время от времени появляются боли.
* * *
Лето и осень 1947 года прошли в основном спокойно. Если можно считать спокойствием ту бурю, которая бушевала в душах людей. Новая власть в период всеобщей нищеты стремилась укрепить свой курс на строительство новой жизни – без Бога, без чести, без уважения. Из школьной программы исключен Закон Божий, для верующих продвижение по служебной лестнице было затруднено или невозможно. Преуспевали только безбожники. То там, то тут сносили церкви.
Как-то ноябрьской ночью я возвращался от сестры, был праздник архангела Михаила. Было совсем темно, я шел очень осторожно, мне оставалось до дома минут пятнадцать ходу. Пошел снег. Мои мысли были о сегодняшнем дне великого святого, который приходился на 21 ноября.
Вдруг я услышал звук сильного взрыва где-то неподалеку. Я остановился, пытаясь определить, откуда донесся звук. Звук повторился, еще более мощный. Я понял, что что-то страшное происходит с храмом Огненной Марии! Меня охватил ужас. Я ускорил шаг, почти побежал по скользкой дороге. Раздался третий взрыв, его звук широко разнесся по горам и долинам.
Задыхаясь, я добежал до места совершающегося преступления и сквозь тьму увидел языки пламени, а рядом с ними тварей в человеческом облике. Церковь пылала в огне. Перед моими глазами все завертелось, кровь во мне вскипела, я потерял возможность рассуждать, собою больше не владел.
В свете пожара я заметил ружье, прислоненное к дереву. Я схватил его, направил в сторону одного из тех, кто мотался возле горящего храма. Пальцы сами нажали на курок, выстрел грохнул, и человек рухнул. Второй направил на меня пистолет, но я действовал быстрее, и он упал!
Ружье выпало из моих дрожащих рук, меня схватили, руки связали за спиной, крепко, какой-то проволокой. Потом меня отвели к джипу. Когда я шел, увидел в огне горящий алтарь, лик Спасителя на закопченной стене. В лицо мне пахнуло жаром. Вдруг мимо огня промчалась лань и исчезла во тьме, а поджигатели вздрогнули.
Нет, этого не было, они меня не били. Только сжимали за плечи. Толкнули меня в джип и повезли по сельской дороге. По бокам сидели двое, третий за рулем. Все молчали.
Доктор, я думаю, нет смысла рассказывать все дальнейшее в деталях. Через несколько дней меня из тюрьмы доставили в суд. За убийство одного и ранение второго поджигателя меня осудили на четырнадцать лет тюремного заключения. Для отбывания наказания меня перевезли в Забелу возле Пожар ев аца.
Адвокат? Нет, никто меня не защищал в суде. Моим защитником должен был быть Господь Бог, но я совершил преступление во имя Его. Моя совесть не была спокойна. Мне предлагали адвоката, как положено по закону, но я с ним не контактировал. Его помощь мне не была нужна.
Нет, это были не милиционеры, это были партийные активисты из нашего края, как собаки, послушно исполнявшие команды вышестоящих богоненавистников. Свои страшные дела они вершили под покровом ночи, чтобы скрыться в темноте, но от всевидящего ока Всевышнего скрыться невозможно.
И потянулись мои тюремные дни. Меня зачислили в категорию самых опасных преступников, наряду с врагами государства, уголовниками-рецидивистами и монструозными убийцами. Содержали меня в камере-одиночке, к чему мне было, как вам известно, не привыкать. Сырость и тоску в четырех стенах мне уже довелось испробовать и в Варне, и в Банице, и в Маутхаузене.
Но все же пребывание в Забеле далось мне тяжелее предыдущих, ведь здесь я был убийца, а там невиновный человек. Вначале мне были запрещены передачи и свидания.
В камере я часами мог сидеть неподвижно на кровати, уставившись в серые бетонные стены. С крестом перед глазами я молился Богу, умоляя сохранить мне рассудок. Иногда, заложив руки за спину, я вышагивал от стены до стены, три шага туда, три – обратно. То мне казалось, что стены сближаются, чтобы раздавить меня, то что раздвигаются до бесконечности.
Мысль о том, что я – убийца, давила на меня постоянно. Я убил человека! Зачем я совершил преступление? Мог ли я его избежать? Мог ли не оказаться рядом с храмом в решающий момент? На этот и подобные вопросы у меня не было ответов. Мог ли я обуздать свои чувства в ту страшную минуту и спокойно смотреть, как святыня превращается в пепел? Нет, это уж точно было невозможно для меня. Я действовал бесконтрольно, все случилось не по моей воле.
Простит ли меня когда-нибудь Господь за то, что я взялся за оружие и посягнул на чужую жизнь? Пусть даже этот человек сжигал церковь! Кто мне дал право судить? Имею ли я право рассчитывать на милость Господа и Его прощение? Я же не религиозный фанатик, который считает себя вправе убить любого, кто не разделяет его веру и убеждения! Нет, конечно, нет. Я содрогаюсь от одной такой мысли. Но что же я такое? Как себя определить? У меня не было объяснения своему поступку.
Мне было жаль погубленную молодую жизнь, я узнал, что парню едва исполнилось двадцать лет, моя рука обрубила нить его жизни. Я чувствовал, что моя камера пахнет его кровью, она буквально провоняла ею. Каждую ночь его тень сновала рядом со мной. Мне казалось, он протягивает руки, чтобы сомкнуть их на моей шее.
