Страх захлестнул Эльзу. Никогда в жизни она не испытывала такого страха. Последние две недели она и так была слаба, теперь же совсем, с каждой секундой теряла остатки сил: у нее подламывались ноги, руки начали мелко трястись. Панок с треском оторвал верхнюю пуговицу на ее халате.
Внезапно музыка оборвалась. Эльза воспользовалась тишиной и закричала отчаянно:
– Помогите!! Люди!!! Помогите-е-е мне-е-е!!!
Откуда только появились силы – нечеловеческие, неистовые, будто внутри включили одновременно тысячу моторов! Она оторвала от себя Панка, стряхнула с плеч Гиви, выбежала в коридор, распахнула дверь:
– Подонки!! Выметайтесь!!
– Идиотка… – пробурчал Панок, бочком прошлепав мимо. – Недотрога фигова.
– Дура ты, Эльза, и не лечишься, – изрек Гиви; он тащился за Панком, след в след, как верный пес.
Уже у лифта они бодро, нестройно заорали:
– «Этот День Победы! Порохом пропах! Это праздник! С сединою на висках!»
Эльза слышала, как подошел лифт, как лязгнула дверь, исчезла, провалилась песня.
Она стояла у открытой двери, прислонившись к косяку, ее трясла противная крупная дрожь, она чувствовала: лицо и спина липкие, холодные от пота.
Из соседней квартиры в приоткрывшуюся дверную щель выглянула соседка Анна Ивановна.
– Чего орешь-то? – полюбопытствовала она. – Милицию вызвать?
– Пошла ты со своей милицией куда подальше! – рявкнула Эльза.
– Во, во хулиганка! – заныла Анна Ивановна. – Во что творит! Ни днем, ни ночью покою нет. То орут, то посуду колотят, то гитары щиплют… Табор!.. Ты же – девушка. Понимаешь, девушка…
Эльза подскочила к соседней двери и рванула ручку на себя. Если бы Анна Ивановна не оказалась проворной пенсионеркой, ее нос непременно остался бы снаружи.
– Хулиганка! Сейчас позвоню в милицию! – заорала соседка за дверью. Заорала всласть, в собственное удовольствие. – Вы все, нынешнее поколение, не люди – мутанты вы, вот кто! Му-тан-ты!
– Молчи, козлица! – прошипела Эльза, пристукнув дверь ногой.
По квартире гулял сквозняк. Бумажки, пыль, обрывки газет кружились по комнате. Эльза с треском захлопнула окно, плюхнулась в кресло. Под ней хрустнули кассеты Панка. «Чёрт! – Эльза выбросила их одну за другой на пол. – Забыли, идиоты!»
Так она сидела, тихо, без движения, долго-долго. Ей казалось: шевельнись она сейчас, что-то надломится в мире, вместо серого мягкого дневного света навалится ночь, или яростный ветер выбьет легко и мощно стекла в доме, или она, Эльза, несгибаемая, железная девочка, заплачет. Что она делала ровно год назад, восьмого мая, когда ушла из школы?
После уроков Эльза три часа просидела у Панка, в его дебильной квартире с мещанским пузатым хрусталем в горке, коврами и бабкой, которая каждые пять минут заглядывала в комнату. Плевали они с Панком на бабку, слушали новые записи. Панок, правда, глупо закатывал глаза, качал головой, будто китайский болванчик, и мотал туда-сюда ногой. Туда-сюда, в рыжем от пыли и долгого ношения тапке. Туда-сюда. Туда-сюда…
Эльза не слушала музыку. Она вся была напряжена: сжав кулаки, опустив голову, выжидала, тянула время. Зачем? Зачем? Время, почти осязаемое, сочилось в груди по капельке – кап-кап, настоящая вода, а не время… Эльза не хотела идти домой.
Что ее могло там ждать? Тишина, полумрак, больная мать, тусклый свет ночника: люстру включать категорически запрещено – яркий свет раздражает больную. Отчего именно сегодня матери захотелось пораньше увидеть Эльзу?.. Видите ли, мать мечтала вдариться в воспоминания о Токмаковом переулке. О том месте в Москве, где родилась, выросла, вызрела в розовощекую крепкую девушку с вороной косой и кротким взглядом робкой горлинки.
Эльза тысячу раз слышала все эти ностальгические рассказы: про довоенные керосинки, бесконечную, уходящую за горизонт коммуналку, банные дни на кухне, когда в корытах и тазах плескались сначала дети, потом женщины, последними мужчины. Про тетю Валю, самую упорную из маминой семьи, поступившую в вуз учиться на инженера. Про дядю Егоркина, соседа-алкоголика, доброго и смешного, как дворовая собака. Про седую крысу – хитрейшее животное, таскавшее с подоконников куски хлеба, колбасы, сыра, – коммуналка жила в полуподвальном помещении. Про праздники, когда все дружно пили и ели, а потом танцевали под гармошку во дворе. А еще про то, как в восьмиметровой комнате теснились мать, ее сестра Валя, старший брат и отец с матерью – Эльзины дед и бабка.
Дед часто приходил навеселе и безобразно ревновал бабушку, рвал на части ее скромные платья. Зато трезвый, он был работящий и добрый, играл с детьми, однажды, перед самой уже войной, принес им банку с рыбками – веселыми гуппи. Бывало, дурачился – умудрялся ловко встать на голову в их восьмиметровке и зубами брать под общий хохот катушку с пола. Дед погиб на войне: служил в санитарной роте, и шальная пуля настигла его. С фронта писал он бабушке: «Забери детей из эвакуации».
Сестер – мать Эльзы и тетю Валю – отправили в первые же дни войны вместе со школой куда-то под Смоленск. Бабушка успела забрать их – чирийных, завшивленных, голодных – из страшных прифронтовых мест. Тетя Валя и мать Эльзы при встрече обнимали коленки замученной своей матери, целовали ей руки… А через две недели в те места, куда была эвакуирована их школа, вошли немцы. Говорят, школьников угнали в Германию…
Старший брат матери и тети Вали после отцовой похоронки ушел на фронт, было ему семнадцать лет. Вот так пережили войну: бабушка с девочками в родных рязанских местах – Христа ради по родственникам; брат – на фронте. Бог уберег, жив остался.
А потом, в сорок четвертом, вернулись они втроем – мать и девочки – в свой светлый Токмаков переулок начинать новую жизнь. Ехали с Рязанщины в переполненных поездах, бабушка как самое дорогое берегла швейную машинку, потом машинка кормила их много лет: бабушка принимала заказы на дому, начиная от шитья нижнего белья и кончая перелицовкой пальто.
Мать Эльзы всю дорогу до Москвы топталась на мешке с несколькими буханками хлеба – те превратились в труху. Тетя Валя продиралась на станциях за кипятком и чудом возвращалась всякий раз в товарный вагон, в сизый от людских испарений воздух, пред потухшие, безразличные ко всему глаза сестры и матери… Они добрались до своего Токмакова переулка, под сень вековой лиственницы, тихо обрадовались родной восьмиметровке и зажили, зажили незаметно.
Мать Эльзы прожила жизнь, будто из советской повести или скучных, читаных-перечитаных рассказов. И вот это-то должна была выслушивать Эльза.
Ну какое, скажите, дело Эльзе до той жизни, до Токмакова переулка, до розовощекой, толстокосой послевоенной девушки? Разве та – смешная, непонятная – ее мать?!
У нее, Эльзы, своя жизнь. Раз-два-три. Интересная, наполненная. Друзья – мальчики, команда. Любимый парень – Чёрт. Высокий, гибкий, черноглазый. Она любила его давно. Много думала о нем, про себя твердо решила, что однолюбка, верный человек, как жена воина или тоскующая рыбачка. Никогда и никого больше не полюбит. Только корешки из команды говорят, что по вечерам его последнее время видят с другой чувихой. Это невозможно, ведь Эльза решила посвятить стройному красавцу Чёрту жизнь.
