– Что она говорит? – удивилась врачиха, а сама драла, драла, драла.
– От наркоза поплыла, наверное, – бесстрастно предположила вторая сестра с инструментами.
Эльза хотела отбросить от себя ногами эту сучью врачиху, напряглась, но ремни намертво держали ее лодыжки, и она почувствовала, как слабы ее ноги.
– А-а-а! – орала Эльза. – Фашистка, мама, мамочка, помоги мне, родненькая!!!
– Мать тебя за такие дела дома отхлещет: не будешь рано жить с мужчинами, – продолжала наставлять врачиха и на каждое слово рвала, рвала Эльзину плоть…
Эльза начала проваливаться в кровавый вертящийся туман. «лучше умереть», – думала она вяло.
– Две атмосферы! Две атмосферы!!! – командовала пронзительно врачиха. – Сестра Питашова, кому я сказала? Она выдержит… Не бойтесь за свою… сестричку… Две атмосферы!
Эльза вдруг быстро, внезапно ушла в свой спасительный кровавый туман, в блаженное небытие. Последнее, что она подумала, было странное, неизвестно откуда взявшееся в ее слабо уже мерцающем сознании слово: «Господи».
Очнулась Эльза в палате. Распластанная, растерзанная, уничтоженная, лежала она на кровати. Невероятная тяжесть вдавливала ее в тощий матрац. Клеенка под простыней холодила спину, на животе лежало что-то твердое, холодное. Эльза подняла руку и положила ее на твердый холод.
– Не тронь – лед, – сказала носатенькая, лежавшая напротив. – Очнулась. С прибытием.
– Сколько… времени… прошло? – разлепила тяжелые, ватные губы Эльза. Наверное, вечность терзала ее врачиха на карликовом кресле.
– Да минут пятнадцать… Как у всех… Здесь у медперсонала руки набиты – заправски чистят, – охотно сообщила остроносенькая. – Ой, девка, что это у тебя морда шибко красная?
Кто-то в палате зашевелился, с хрустом потянулся:
– Пойду, что ли, из холодильника свое возьму, через час обед, пора подкрепиться.
– И дежурную сестру позови. Погляди – у нее жар, наверное. Выскоблят и бросают, как тряпку.
Пришла дежурная сестра, поставила градусник.
– Это ты, красавица, Веру Павловну обматерила? – спросила она Эльзу.
– Не помню… – прохрипела Эльза.
– Все вы ничего не помните. А Вера Павловна – великолепный врач, от Бога. Сейчас сидит, в себя прийти не может. Сплошные с вами психические травмы.
– Пусть наркозу дают побольше твои великолепные, – примирительно сказала носатенькая.
– Камлюкова, вечно ты к каждой бочке затычка. Нет наркозу. Терпите, раз нагуляли! – строго ответила медсестра Камлюковой, годящейся ей в матери.
– Да терпим, терпим. Всё терпим. И то, что таблеток нет, – вот мне гормоны должны давать от миомы, и уже два дня перерыв. И то, что на все отделение один туалет. А нас здесь, на этаже, между прочим, сорок душ. Токсикозная из второй палаты из туалета не вылезает – рвет ее с утра до ночи, а остальным что делать – в газетку, как кошкам, ходить? Ванна, опять же, единственная, и по часам ее вы открываете…
– Камлюкова! – попыталась оборвать обвинительный монолог медсестра. – Ты что, революцию у нас в больнице задумала произвести? Не выйдет.
– Что Камлюкова? Вот тебя, милая, чистили когда? A-а… Если чистили, то как свою, родненькую, нежно да с обезболиванием. А мы что – не люди?
Медсестра вытащила из тяжелой, бесформенной Эльзы градусник и побежала в коридор.
Оказалось, у Эльзы температура поднялась под сорок.
Ее начали колоть через каждые четыре часа, совать таблетки, ставить горчичники: вся палата молча наблюдала за этими спасительными мерами.
– Полежишь, голубка, у нас неделю. Реакция на аборт неадекватная, подлечиться теперь надо, – внушала Эльзе дежурный врач, стоя рядом, отсчитывая пульс. – Какой у тебя телефон? Позвоню родителям, сообщу.
– У нас… нет… телефона, – выдавила измученная Эльза. – Не надо звонить.
– Как – не надо? Ты же хочешь детей в будущем? Поэтому надо подлечиться.
– Ничего… я не хочу, – прошелестела Эльза и закрыла глаза.
Ее кровавый спасительный туман давно стал голубым, прохладным, он затягивал в сон, баюкал, кружил, ласково мотал из стороны в сторону. Последнее, что она услышала, был резкий врачихин голос:
– Девочки, узнайте ее телефон. Она – серьезная больная.
Проснулась Эльза уже в сумерки. Жар отпустил ее, она лежала легкая, слабая, звонкая, будто вылущенный гороховый стручок. В палате недавно отужинали и забавлялись разговорами. Одна за другой тянулись истории о мужчинах, о ненавистной, постылой жизни, магазинных очередях, суете и спешке; о том, как кто подзалетел, от кого и при каких обстоятельствах. Камлюкова оказалась старожилом палаты – пребывала на лечении уже три недели, знала тут все порядки, перевидала многих женщин и со смаком рассказывала чужие истории.
– Тут одна тоже поступила, в жару вся, как эта, новенькая. Ночью мы ей всю постель меняли: простыню, пододеяльник, наволочку – всё от пота мокрое. Я у дежурной сестры украла ночнушку. Беременность у той, с жаром, была тринадцать недель. Так вот, утром приходит ее свекровь, видит, что невестка спеклась вся, и подняла колокольный звон. «Делайте что-нибудь!» – говорит врачам. Те говорят: «Аборт не можем. Преступление уже – тринадцать недель». Свекровь орет: «Что ж, она у вас на глазах скончается?» Сергей Павлович согласился: «Ну ладно, идем, посмотрим».
Положили ее в смотровой на кресло. Только начали смотреть, а плод-то и вывалился.
– Ну и что? – удивилась светловолосая. – Сплошь и рядом такие случаи.
– А то, что плод вывалился без головки… Врачи ну на нее орать: «Ты сама себе криминальный аборт сделала! Преступница! Сейчас почистим. Если головку не найдем, пригласим милицию. За такие дела под суд тебя отдадим». Почистили. Наркоз, правда, не давали – зачем преступнице наркоз? Головку нашли. Девка потом всю ночь рыдала – так они ее, сволочи, унизили.
– Да-а, – протянула светловолосая. – Зачем я сюда попала?
– Между прочим, она лежала на твоем месте, – сообщила Камлюкова последнюю деталь светловолосой.
За длинный вечер Эльза выслушала с десяток подобных историй. Жить не хотелось от этого больничного букета.
Ночью Эльза не спала. Она вдруг остро, сильно пожалела себя, представив песчинкой в океане жизни. Взгляд ее скользил по бледным больничным стенам, задерживаясь на слабом, светлом пятне окна, тащился дальше – по койкам соседок, их заваленным продуктами тумбочкам. В углу капала вода из крана в старую раковину, слепо таращилось в ночь зеркало над умывальником. Где-то за дверью, в глубине коридора, начались далекие, страшные стоны. Они возникали через равные промежутки времени.
«Боже, что это?» – подумала тоскливо, с отвращением Эльза.
