Стоя в кустах, я увидела, как Чёрт сел спокойно на ступеньку школьного крыльца, закурил и с достоинством, которому позавидовали бы короли, встретил команду. Не успели разгоряченные преследователи и рта раскрыть, как он сказал:
– А здо́рово я ее припугнул…
– Кого? – не поняли они.
– Ну, дуру эту, чмошницу. Затащила меня зачем-то на чужую дачу… Еле отвязался.
– Чёрт, мы тебя не просим откровенничать, дорогой, – почти ласково проговорила Эльза.
– Ладно, ребята, вы – молотки, умеете друзей охранять и ценить, – бодро, покровительственно сказал Чёрт.
Никто ему не ответил, все вытащили сигареты и закурили.
«Что это? Что это? Что? – лихорадочно думала я. – Чёрт – мой защитник? Ведет разговор – любой, даже оскорбляющий меня, чтобы я успела как можно дальше уйти от школы, спастись? Или он восстанавливает свои права мафии? Отвязался от меня и восстанавливает? Почувствовал – команда вышла из-под его влияния?»
А потом…
Мне больно писать о том, что случилось спустя минуту. До сих пор, уже через несколько лет, я ощущаю физическую дрожь при воспоминании об этом потом.
Из-за угла школы вышел мой папа. Сгорбленный, лысый, в странной одежде – темной пижаме и обычном сером пиджаке от чьего-то костюма. В руке мой папа держал увядший пион: тот болтался на мягкой ножке туда-сюда – видно, папа ходил с ним давно.
Папа подошел к курящей команде:
– Дорогие дети! Поздравляю вас с окончанием средней школы! Желаю вам всего самого доброго!..
– Ты чего раскудахтался, хмырь? – оборвала его Эльза. – Видишь, люди отдыхают, гуляй дальше.
Я не предполагала, как мой папа может среагировать на такое прямое хамство, но он или не расслышал, или не понял, или не принял близко к сердцу Эльзины слова.
Компания начала заинтересованно его разглядывать, подхихикивая. Пиджак в сочетании с больничной пижамой кого хочешь развеселит.
– Да, дети, я смешон в этой одежде. Но я не виноват. Вот отпросился сегодня из больницы на несколько часов, чтобы поздравить дочку с окончанием школы. Вы не видели мою дочку, Балашову Любочку из десятого «А»? Красивая такая, с ясными глазками? Я целый вечер здесь простоял, ждал – я плохо вижу, все уже ушли. Вы не видели мою дочку?
Из черных спасительных кустов я увидела, как дернул плечом Чёрт, будто хотел что-то спросить. Неужели он догадался, что перед ним стоит мой папа, мой бедный смешной папа?! Но я же никогда не говорила Чёрту ни своего имени, ни своей фамилии!
Команда хихикала. Вдруг Эльза дернулась: ей явно хотелось быть первой, хотелось командовать:
– Слушай, дядя, спляши нам. Тогда скажем, где твоя Любочка с ясными глазками.
– Как это? – не понял папа.
– Ножками, ножками. Спляши. Окружай его, мальчики! – приказала Эльза.
В предвкушении бесплатного цирка мальчики окружили моего отца и взялись за руки, как на новогоднем утреннике.
– Дети, я не умею плясать. Я – старый, больной человек. Мне холодно, – стал объяснять папа срывающимся голосом.
– Пляши, козел! – Эльза тоже встала в круг и подтолкнула моего папу ногой в бок. Или мне это показалось?
А папа, поняв, что ему не вырваться из этого ужасного, жестокого круга, закричал:
– Дети, дети! Что вы делаете?! Помогите! Люди!
Один Чёрт стоял в стороне и курил сигарету. Не хотел ввязываться? Почему? Почему? Они завертелись в диком хороводе, завизжали, и я уже с трудом различала папу за прыгающими, извивающимися фигурами. Только слышала его надрывный жалкий голос:
– Дети! Дети! Что вы делаете?! У меня кружится голова! Остановитесь!
Я стояла в кустах и не двигалась. Никакая сила не могла меня столкнуть с места.
Папа упал.
И тут Чёрт лениво подошел к визжащему несущемуся кругу и приказал, тихо, уверенно:
– Бросьте вы эту падаль. Менты нарисуются.
И они его послушались. Они остановились. Они смотрели на Чёрта во все глаза.
Мой папа – падаль? Мой папочка?!
Я не хотела кричать, но так вышло, прорвало – я охнула. Чёрт оглянулся на кусты.
Шатаясь, я вышла из своего убежища. Медленно-медленно пересекла школьный двор. Остановилась рядом с Эльзой и сказала, ни к кому не обращаясь:
– Папа…
– Дочка, ты здесь? Ты здесь, моя дорогая? Майн либен дота?
Он стал подниматься с земли, неуклюже, смешно, страшно, а я видела, какой мой отец старый и больной.
– Это твой отец? – спросил Чёрт. – Членкор? Ученый? Этот придурок – твой отец?!
Команда ждала, что я отвечу, и я, сглотнув твердый, жесткий ком, раздирающий горло, сказала раздельно, тихо, четко, чтобы ни у кого не оставалось никаких сомнений:
– Да. Это – мой – сумасшедший – папа.
Они нас не тронули, когда я и папа уходили прочь со школьного двора. У них, вероятно, был затяжной шок перед взрывом хохота.
Папа взял меня под руку и засеменил, повернув ко мне залитое слезами лицо.
– Дочка, я так рад, что нашел тебя… Я не стал заходить домой, чтобы не пугать маму… Мне было так плохо без тебя в больнице…
– Ты плачешь… – чужим голосом сказала я.
– Ты не беспокойся. Ты меня не стесняйся. Это второй раз в жизни. В первый раз я плакал, когда схоронили мою маму, твою бабушку. У меня тогда вся грудь была мокрой от слёз, вся рубашка…
– Пойдем домой, папа, – тихо попросила я.
– Конечно, конечно, дочка… Домой, домой… Я так замерз… Я так хотел поздравить тебя, дорогая моя… Ты спасла меня от этих жестоких детей. Спасибо. Спасибо, майн либен дота!
Он остановился, обнял меня за плечи и стал целовать пылко, как в детстве, – в лоб, щеки, голову.
Мы пошли домой. За нами остался школьный двор, школа, заросший школьный сад.
– Дота, – просительно сказал папа, – ты скажи маме, чтобы она не ругалась. Я ведь только поздравить хотел и вернуться туда снова. Еще два дня осталось…
Адо
[1], или Освобождение чёрта
Дома его все звали Ребенком.
«Ребенок болен», «Ребенок растет», «Ребенку нужны роликовые коньки», «Ребенок не любит гречневую кашу»…
Их – неребенков – вокруг него было сначала четверо: бабушка, отец, мать, старший брат. Потом появилась пятая – жена брата. Отца Ребенок звал Хэнком. Мать – Лорой. Бабушку Тортилой. Старшего брата – Опарышем. Жену брата – Энн.
