Всей правды совершенный не знал, но полагал, что в доме у Кедлы не творилось тех непотребств, о которых судачила скорая на подобные обвинения молва.
Встреча напомнила всем о старых добрых деньках, как хором утверждали местные мейсаляне. Свечка наблюдал за Кедлой, вспоминая застенчивую девчушку, отважившуюся заговорить перед взрослыми. Теперь она чаще отмалчивалась, хотя остальные с гораздо большей охотой прислушивались к ее мнению.
Арчимбо предложил дочери высказаться.
– После того, что я повидала, где побывала, как нагрешила, не мне говорить перед ищущими свет, – ответила девушка. – Сначала нужно вернуться на путь.
Свечка тихонько захлопал в ладоши:
– Хорошо сказано, Кедла. Я тоже уступлю слово тем, кто не сбился с пути.
Кто-то обвинил его в излишней поэтичности.
– Думайте что хотите, но сейчас стоящий перед вами мейсалянин от совершенства далек. Пусть остальные обсуждают свои дела. Я выступлю в роли судьи, если закипят страсти.
– Помогите мне на кухне, – попросила Кедла.
На кухне она принялась возиться с чайником. Маленький Раульт тайком выскользнул из постели и пришел к ним. К матери он не подходил, явно не понимая, как себя с ней вести.
Это опечалило старика. Как же все изменилось. И так быстро. Детям Кедлы бабушка с дедушкой и Эскамерола с Гилеметтой стали ближе родной матери. А Вдова не знала, как это исправить, да, видимо, не особенно и хотела что-то исправлять.
Брат Свечка вдруг подумал, а что, если воспитать маленьких Ришо вместе с Люмьером?
– Совершенный, я дурная женщина.
– Кедла, как ты можешь такое говорить?
– Я сущий дьявол, женщина из меня никудышная. Сердце у меня разрывается, но не могу я все это выносить. – Она обвела рукой кухню.
Монах вопросительно хмыкнул.
– Чувство вины терзает меня. Но больше жить такой жизнью я не могу. Останусь здесь – сойду с ума. И кого-нибудь покалечу.
– Ты привыкнешь. Всем солдатам приходится приспосабливаться к мирной жизни.
– По мне виселица плачет. Не могу прогнать злые мысли.
– Дитя мое, война закончилась. Ты победила.
– Совершенный, война с чудовищем внутри меня только началась. Сегодня утром я поймала себя на том, что обдумываю, как убить Раульта и Шардена, чтобы больше за них не отвечать.
От ужаса Свечка лишился дара речи, как и ожидала Кедла.
Она призналась ему, потому что действительно любила своих сыновей и не хотела причинить им зло.
Совершенный чувствовал, что ее страхи не беспочвенны.
– Ты можешь позвать то Орудие? Оно тебе поможет?
– Надежду? Она никогда не говорила, как ее звать.
– Скверно. – (Не лукавит ли Кедла?) – Я тоже не могу ее позвать.
Девушка посмотрела на торчавшую из-под одежды татуировку:
– Зачем она с вами-то это сотворила?
– Не знаю. Мы с Бернардином… Думаю, о своем первоначальном замысле она уже позабыла. Все вышло не так, как ожидала Надежда. Теперь и эти змеи, и способность Сочии менять обличье стали ненужными изъянами. – Монах надеялся, что больше Орудие не станет втягивать их троих в свои планы. – По сравнению с нами Надежда – существо весьма древнее, но на самом деле она лишь избалованное, упрямое и не слишком-то умное дитя, зачарованное своей женской силой.
Кедла кивнула:
– Да, она упрямая и самовлюбленная, потому что именно ей суждено пережить Сумерки. Хотя теперь вся мифическая картина, наверное, распалась.
Брат Свечка ничего не понял, и Кедла растолковала ему объяснения госпожи Надежды.
– Понимаю, – сказал совершенный, хотя от объяснений Кедлы северные предания вразумительнее не стали.
– Надежде пришлось вернуться к остальным Лучезарным. Что-то там у них затевается со священным походом. Что именно, она так и не рассказала.
– Нужно возвращаться к остальным, пока не начали судачить, – только и сказал совершенный.
Кедла вытаращила глаза от удивления, а потом рассмеялась. Но веселье продлилось недолго.
– Совершенный, я и правда боюсь навредить сыновьям.
Это была уже другая Кедла – не та, которую Свечка знал с самого ее детства. Теперь девушку можно было принять за слабое, но Орудие, воплощение темной стороны коннекского патриотизма.
– Такого допустить нельзя.
– Я потому и начала этот разговор!
Монах вздохнул. Теперь она разозлилась. Он так и не понял, что же все-таки произошло. Что-то исказило саму природу Кедлы; изменения протекали медленно, их никто не замечал, возможно, начались они даже до ее замужества и бегства к горам Рейндо.
– Я поговорю с графиней и твоим отцом. Не уверен, поймет ли он. Раульт видит перед собой лишь свою маленькую дочурку, даже когда на ней окровавленные доспехи.
Старик замолк. Ей не про отца нужно объяснять. Кедле необходимо примириться с самой собой. Происходящая в ее душе яростная война между тем, чем она была, и тем, чем сама же себя и определила, причиняла ей невыносимую боль, которую она выплескивала в виде гнева, обращенного против всего, что могло быть причиной ее мучений.
– Сначала поговорите с матушкой, – сказала она. – Матушка лучше меня понимает.
Возможно, так оно и было. Госпожа Арчимбо никогда не задирала нос, но именно на ней держалась вся семья. Внутри у нее жила своя маленькая и тихая Кедла. Она разочаруется сильнее мужа, но поймет лучше.
– Давай-ка подумаем, как нам прямо сейчас мальчикам помочь, – предложил совершенный.
У него имелись кое-какие соображения, и монах собирался поделиться ими с Сочией.
Из Каурена королева Изабет уезжала без всякой шумихи. Понаблюдать за ее отъездом явилось лишь несколько человек. Было холодно и мокро, да и Изабет в последнее время старалась не попадаться никому на глаза. Она оставила отряд из шестидесяти воинов – защищать герцога и муштровать местных солдат.
После того как сбежали воинственно настроенные епископальные чалдаряне, в городе стало так спокойно, как не бывало вот уже много лет.
Хозяйство потихоньку восстанавливалось. Кауренцы были людьми трудолюбивыми и понимали, какую прекрасную возможность даровал им Господь.
Безмятежного и Анну Менандскую больше не выставляли напоказ (отчасти из-за заступничества мейсальских совершенных) и содержали в более мягких условиях. Оба чуть оправились. Анна так и не поняла, за что с ней так обошлись.
Господь не помог пленникам.
Быть может, Он испытывал их веру. Безмятежный уж точно был уверен, что ему ниспослано испытание.
Низложенный владыка во всеуслышание заявлял, что все еще считает себя законным патриархом.
