А темнеет. Такая синева разлилась, как на картинах Ива Клейна. Он говорил: «Синева — это ставшая видимой тьма…» Считал синеву признаком огня: «Если все, что меняется медленно, — говорил он, — можно объяснить жизнью, то все, что меняется быстро, объясняется огнем».
Их было два таких живописца синевы — француз Ив Клейн и наш русский Женя Струлев по прозвищу Струль. Только Женя, в отличие от Клейна, считал синеву не признаком огня, а признаком моря.
Однажды Лёня поехал со Струлем в Дом Творчества Дзинтари на Рижское Взморье. И тот на протяжении месяца постоянно маслом на картоне писал, не выходя из номера, сплошную беспросветную синь. Напишет и несет Лёне продавать за пять рублей.
Струль крепко выпивал, поэтому нуждался в невысоком регулярном доходе. Лёня артачился. Струль выжидал. Таился в засаде.
— Лёня Тишков хороший парень, но нервный, — говорил Струль, твердо зная, что Лёня не выдержит и купит его очередную синеву.
Он был гений, Струль. Последний раз я видела его в метро, на встречном эскалаторе, в шарфике и вечной кепочке набекрень.
— Женя! — крикнула я. — Струлев!
Он обернулся, не узнал, но улыбнулся и помахал рукой.
А его синие просторы, прокуренные до такой степени, что запах табака не выветрился, хотя прошло двадцать лет! — всегда перед моими глазами — странствующие за пределами любви.
Вид на горы все время менялся — то собирались тучи, то вдруг рассеивались. Накрапывал дождь.
Лёня сказал:
— Ну-ка встань, я сфотографирую тебя со спины с посохом на фоне Мачапучхаре.
Он забрался повыше на гору, я отвернулась от него:
— Про фокус не забывай! — говорю. — А то ты такой фотограф — что ни снимешь, все не в фокусе!
— Позировать надо четче! — строго ответил Лёня. — Иметь более определенные очертания.
И он сделал снимок, где кто-то — я даже не знаю, кто — после долгих и трудных скитаний по миру среди людей, по городам и лесам, холмам и горам, преодолев тысячу препятствий и претерпев десять тысяч превращений, пришел, наконец-то, куда так отчаянно стремился. Где нет места сомнению и каким-либо определенностям, где он обрел долгожданный взгляд, кочующий из жизни в жизнь. Он так молился об этом, так надеялся, и вот он сам стал своим ответом на зов, на свою надежду и молитву.
Такие моменты светятся.
— Ой, — сказал Лёня, сделав этот великий и беспримерный кадр, — какая же ты трогательная доходяга.
Стемнело, мы давай спускаться, пожалуй, к самому бесприютному из своих дорожных приютов. Там был такой холод, что в свитерах и куртках и в нахлобученных до подбородка шапках мы забрались под одеяло и долго дрожали, прежде чем уснуть.
— Мне показалось, за окном кто-то ходит, — сказал Лёня. — Видишь, тень на шторе в лунном свете шевелится? А это палка от террасы. Значит, так быстро движется Земля.
20 глава
Непальцы заносят уральцев на Аннапурну
Итак, нам оставались альпийские луга и вечные снега.
На завтрак, несмотря на полное отсутствие аппетита, я заказала себе двойную порцию вермишели и две тарелки «простого риса».
— Зачем ты так много заказываешь? — удивился Лёня. — Ты в жизни столько не ела!
— Я много есть должна, — говорю. — Мне силы нужны! Смотри, — я показала на панораму за окошком, — куда меня забросила судьба!
Мы глянули — а там такое творилось! Все эти пики, снега, облака!.. Давайте все-таки прямо скажем, человеку моего возраста, как правило, подобные пейзажи только во сне могут присниться.
Хотя обычно великие посвященные стремились в конце жизни раствориться в первозданной чистоте этих гор.
Учитель Сюй-юнь — Порожнее Облако (чье имя задолго до его смерти в почтенном возрасте ста двадцати лет в середине прошлого века на горе Юнь-цзю с благоговейным трепетом произносилось в каждом буддистском храме и в каждом доме Поднебесной) до скончания дней странствовал по этим горам. Даже когда он обрел просветление, то продолжал свой Путь — восстанавливал разрушенные буддистские храмы, выступал с миротворческой миссией: то ходил в Китай — смягчая жестокие нравы, то в Тибет — предотвращая кровопролития. И воины, и монахи — все чувствовали к нему такую симпатию, что в один прекрасный момент обе стороны подписали некий документ о перемирии, и это соглашение принесло мир на ближайшие тридцать лет!..
Он совершал паломничество в Горную Индию, в Непал, как-то раз чуть не замерз в снегопад, и тогда к нему явился сам бодхисатва Манджушри, чтобы спасти от холода и голода!
Учителю Сюй-юню принадлежит приведенное мною выше высказывание: «После прочтения десяти тысяч книг надо пройти десять тысяч миль».
И вот я здесь, Порожнее Облако, я перед Тобой! Нет у Тебя сотоварища! Вот я перед Тобой! Воистину, хвала Тебе, милость и могущество! Вот я перед Тобой! Я точно знаю, Ты легко ступаешь впереди: еще при жизни на Земле Ты обладал способностью появляться всюду, поскольку Твое духовное тело неизмеримо, как космос.
Я только шагаю по твоим следам, и эта тропа среди облаков — моя Мекка, моя Кааба. А возраст? Что возраст? Любая пора этой жизни может стать часом великих свершений. Лёня, когда ругает нашу семью за мелкие устремления, кричит:
— Сергей! В твоем возрасте Лермонтов написал «Печорина»! А в твоем, Лакки, Гомер написал «Илиаду»!
И если мои планы не простираются так далеко, чтобы раствориться бесследно среди голых скал, нагроможденных морен и сухих плоскогорий, скрытых соленых озер, вековых лесов и орошенных водопадами долин, то хотя бы просто привести свою жизнь в гармонию с Беспредельностью — и то было бы неплохо. Ну и, конечно, попробовать спеть свою песенку ради Пробуждения этого мира.
ОМ НАМО БХАГАВАТЭ!
Я приветствую Высшую Радость! То, что наполняет мои легкие. То, что наполняет всего меня, то, что наполняет Землю. Радуйся Радости! Она в каждой вещи! Сама сущность мира!..
Впрочем, в Гималаях легко поются мантры и возносятся к небесам молитвы, это вибрация самих Гималаев. А ты произнеси мантру Высшей Радости в своем родном московском метрополитене, тверди ее, бубни, дуди, жужжи, склоняй на все лады — среди этих скорбных, усталых лиц. Чтобы ее громадная энергия, двигающая самой Вселенной, озарила все наше бытие, в том числе во-он того прикорнувшего мужчину, на руке у которого большими печатными буквами написано: ВАНЯ.
От страха перед решающим штурмом я так наелась риса с вермишелью, что не могла пошевелиться. Пришлось нам часик подождать. В смиренном восторге созерцали мы вздымавшиеся снега на горизонте. С первыми лучами солнца голубизна их вспыхивала буйным алым пламенем, как писал Киплинг, и весь день они лежали на солнцепеке, словно расплавленное серебро, а потом снова пламенели в лучах заката!..
