Тогда Мангу приказал изготовить самый тугой лук, который едва могли натянуть два человека, и две стрелы (bousiones), головки которых были серебряные и полные отверстий, так что, когда их пускали, они свистели, как флейты
[450]. А тому моалу, которого он собирался послать с упомянутым Феодулом, он внушил: «Ты отправишься к тому королю франков, к которому этот человек проведет тебя, и поднесешь ему это от меня. И если он пожелает иметь мир с нами, мы и покорим землю сарацин вплоть до его владений, и уступим ему остальную часть земли вплоть до Запада. В случае же отказа верни нам лук и стрелы и скажи ему, что из подобных луков мы стреляем далеко и поражаем сильно».
Затем он приказал выйти Феодулу, переводчиком которого был сын мастера Гильом, и в присутствии этого молодого человека сказал моалу: «Ты отправишься с этим человеком; хорошенько разведай дорогу и страну, города, крепости и их оружие». Тогда этот юноша стал бранить Феодула, говоря, что он поступает плохо, ведя с собою татарских послов, которые идут только с целью разведок. Тогда тот ответил, что повезет их морем, так что они не будут знать ни откуда они прибыли, ни куда им вернуться. Мангу дал также моалу свою буллу, то есть золотую дощечку
[451], шириною в ладонь и длиною в пол-локтя, на которой пишется его приказ. Кто ее имеет в руках, тот может приказывать что хочет, и это делается без замедления.
Таким образом Феодул добрался до Вастация, желая переправиться к папе и обмануть папу так же, как он обманул Мангу-хана. Тогда Вастаций спросил у него, имеет ли он папскую грамоту на то, что он посол и что должен сопровождать послов татар. Так как тот не мог показать грамоту, Вастаций взял его в плен, лишил его всего того, что он приобрел, и бросил в темницу. Что же касается моала, то с ним приключился там недуг, и он умер там. Вастаций же отослал золотую буллу к Мангу-хану через служителей этого моала, с которыми я встретился в Аарзеруме на окраине Турции и которые рассказали мне случившееся с этим Феодулом. Подобные обманщики рыщут по свету, и моалы убивают их, когда могут поймать. Но наступал день Богоявления, и армянский монах по имени Сергий говорил мне, что окрестит Мангу-хана в этот праздничный день. Я просил его всячески постараться, чтобы и я был тут же и мог дать свидетельство воочию. Он обещал.
Глава тридцать шестая. О празднике, данном Мангу-ханом. О том, что главная его жена и старший сын были при богослужении несториан
Настал праздничный день, монах меня не позвал; а в шестом часу меня позвали ко двору, и я увидел, что монах со священниками возвращался от двора со своим крестом, а священники – с кадилами и Евангелием. Именно в этот день Мангу-хан устроил пиршество, и у него существует такой обычай, что в те дни, которые его прорицатели называют ему праздничными или какие-нибудь священники-несториане – священными, он устраивает при дворе торжественное собрание
[452] и в такие дни прежде всего приходят в своем облачении христианские священники, молятся за него и благословляют его чашу. Когда уходят они, являются сарацинские священники и поступают так же. После них приходят жрецы идолов, поступая так же. И монах говорил мне, что хан верит одним только христианам, но хочет, чтобы все молились за него. Но он лгал, потому что, как вы впоследствии узнаете, хан не верит никому, хотя все следуют за его двором, как мухи за медом, и он всем дарит, все считают себя его любимцами, и все предвещают ему благополучие.
Тогда мы сели пред его двором на большом расстоянии и нам принесли для еды мяса. Я ответил им, что мы там не будем есть, но если они хотят позаботиться о пище для нас, то пусть позаботятся о нас в нашем доме. Тогда они сказали: «Так и ступайте к себе домой, потому что вас и позвали только для того, чтобы есть». Итак, мы вернулись с монахом, который краснел от сказанной мне лжи, и потому я не хотел заводить с ним разговор по этому поводу. Однако некоторые несториане хотели уверить меня, что хан окрещен. Я говорил им, что никогда не поверю и не скажу другим, раз не увижу этого. И так мы пришли к своему дому, холодному и пустому. Они позаботились для нас о постелях и одеялах. Приносили они нам также нужное для разведения огня, давали в пищу мясо от небольшого и тощего барана, для нас троих на шесть дней, и ежедневно блюдо, полное пшена (de mellis), а также кварту в день просового пива и одолжили нам для сварения мяса котел и треножник; сварив мясо, мы варили просо в мясной похлебке.
Это была наша пища, и ее вполне хватало бы нам, если бы они давали съедать ее в мире. Но там великое множество голодных, о пище для которых не заботятся, и как только они видели, что мы приготовляем пищу, они бросались на нас, так что приходилось давать им есть с нами. Там я испытал, какое мучение составляет дарить при бедности.
Затем холод начал усиливаться и Мангу-хан прислал нам три шубы из шкур папионов (papiones), мех которых они поворачивают наружу; мы их приняли с изъявлением благодарности. Они спросили также, в каком количестве имеется у нас необходимая пища. Я сказал им, что нам достаточно умеренного количества пищи, но у нас нет дома, где бы мы могли молиться за Мангу-хана. Ибо наша хижина была так мала, что мы не могли ни стоять в ней прямо, ни открывать книги, как только разводили огонь. Тогда они довели эти слова до хана и он послал к монаху узнать, желает ли он нашего товарищества; тот с радостью ответил утвердительно. С тех пор нам доставили лучшее помещение и мы поселились с монахом пред двором, где не жило никого, кроме нас и их прорицателей, но те жили ближе и пред двором старшей госпожи, а мы помещались на краю в восточном направлении, пред двором последней госпожи. Это было накануне недельного дня после Богоявления.
На следующий день, то есть в недельный день по Богоявлении, все священники-несториане собрались до рассвета в часовне, ударили в доску, торжественно пропели утреню, оделись в свои облачения и приготовили курильницу и благовоние. И в то время как они ожидали на церковной паперти (area), первая супруга по имени Котота Катен
[453] (Катен значит «госпожа», а Котота – имя собственное) вошла в часовню с очень многими другими госпожами, со своим первородным сыном по имени Балту и другими своими малютками, и они распростерлись на землю, касаясь ее лбом, по обычаю несториан, а после этого дотронулись правой рукой до всех образов, постоянно целуя руку после прикосновения; после этого они подали руки всем стоящим кругом в церкви. Это – обычай несториан, входящих в церковь. Затем священники пропели многое, давая ладан госпоже в ее руку, и она полагала его на огонь, а затем они кадили пред госпожой. После этого, когда был уже ясный день, она стала снимать у себя с головы украшение, именуемое бокка, и я увидел, что голова ее плешива. Тогда она сама приказала, чтобы мы ушли, и, уходя, я увидел, как ей принесли серебряный таз.
