Чуть ниже, на Гвардейской улице, в доме, принадлежавшем королю, жил драматург Скриб. Из числа прочих театральных знаменитостей живал здесь Лабиш, а славный Виктор Гюго в «Песнях улиц и леса» так вспоминал Медон своей юности:
Почему не взобраться верхом на осла?
Не поехать в Медонский лес?
Старый кедр там тянет пушистую ветвь свою,
Украшая дворцовый портал.
«А медонским кюре, – сообщает он мне, —
Был здесь в прошлые годы Рабле».
В доме № 35-бис на Замковой улице жил после Второй мировой войны классик французской литературы пессимист Луи Фердинанд Детуш, более известный как Селин. С давно умершим гениальным Вагнером Селина объединяла лишь лютая ненависть к евреям, так что он даже сердечнее, чем масса парижан, приветствовал приход нацистов. Впрочем, до войны его лютая ненависть к буржуазной (и любой прочей) действительности радовала сердца левой публики, и предприимчивая коммунистка Эльза Триоле перевела на русский язык и издала в Ленинграде знаменитый роман Селина «Путешествие на край ночи», после чего она стала уговаривать автора поехать в Ленинград и получить там за издание кучу денег и заодно восхититься былой столицей. Селин поехал, но не пришел в восторг от Ленинграда. Мало того, что все встречные казались ему евреями: он совершил то, на что, кажется, не решался еще в Ленинграде ни один иностранец. Он не стал таращиться на Невскую перспективу и свежеокрашенные фасады петербургских дворцов, а вошел в первый попавшийся двор. И вот тут он увидел окна кухонь и сортиров, заваленные нищенским барахлом, увидел ржавые трубы, гниющие серые здания, перенаселенные коммуналки, беспощадно облитые мочой лестницы, мразь запустения… Впрочем, если бы не «перестроечная» публикация в «Невском архиве», вряд ли кто из русских (да и французских тоже) читателей прочел бы когда-нибудь это поразительное описание Северной Пальмиры из редкостной (и вполне антисемитской) книги Селина.
Селин горячо приветствовал приход нацистов, но, в отличие от расстрелянного поздней за то же самое писателя Бразийяка, он успел бежать перед самым Освобождением и пересидеть смутные годы за границей. Когда все утихло (и даже вишист Миттеран стал министром, а миттерановский друг-палач Буске и вовсе разбогател), Селин вернулся во Францию и мирно просидел последние десять лет жизни в Медоне. В 1961 году он был похоронен на медонском кладбище, а его незаурядный талант писателя-человеконенавистника ныне оценен по заслугам.
МЕДОНСКИЙ ЛЕС
Медонский квартал Бельвю возник на территории чудесного парка, окружавшего дворец королевской любовницы мадам де Помпадур. Человек, пожелавший приобщиться к истории Франции, просто обязан помнить имена важнейших королевских фавориток, задолго до возникновения современного прогрессивного феминизма уже правивших этой страной из королевской постели. Медон так понравился мадам де Помпадур, что она заказала Ж.-А. Габриэлю спроектировать здесь для нее дворец. К украшению этого дворца она привлекла и Фальконе, и Пигаля, и Буше, и Ван Лоо. Результат был таким впечатляющим, что король Людовик XV попросил мадам продать ему дворец. Ну кто ж может отказать королю, тем более, если он «за ценой не постоит»? В 1773 году тот же Ж.-А. Габриэль стал усовершенствовать дворец для короля и даже устроил в нем нечто вроде центрального отопления (теплая вода журчала под кафельными плитками пола). После смерти Людовика XV дворец перешел к королевским дочкам – мадам Аделаиде, мадам Виктории и мадам Софии. Новые хозяйки также немало пеклись об усовершенствовании имения и даже соорудили в нем элегантный («как настоящий») крестьянский хутор, увидев который Мария-Антуанетта устроила себе такой же в Версале. В 1791 году трем сестрам пришлось (с вполне оправданной поспешностью) бежать из Медона в Италию, а во дворец ворвалась толпа громил, охваченных революционным духом. Каким-то образом смогли уцелеть (были всего-навсего украдены и перепроданы) некоторые из произведений Пигаля и Фальконе, сделанные по заказу мадам де Помпадур, а также кое-что из мебели (ныне украшающей Лувр). Потом прошедшая рядом железная дорога и спекулянты доконали сад, а по кварталу пролегли улицы, застроенные где многоэтажками, где виллами. Вот в доме № 31 по бульвару Вер-де-Сен-Жюльен как раз и снимала почти полтора года квартиру Марина Цветаева: писала стихи и письма, иногда даже письма в стихах – вроде «Новогоднего письма» к Райнеру Марии Рильке, написанного после его смерти и завершившего один из многих эпистолярных романов поэтессы. Впрочем, Пастернак был еще жив в ту пору в России, так что знаменитый эпистолярный роман Марины Ивановны и Пастернака продолжался. 31 декабря 1926 года Цветаева написала (по-немецки):
«Год завершился смертью? Конец? Начало.
Очень дорог для меня, теперь я знаю… Райнер – я плачу – и теперь ты можешь все прочесть без писем, ты читаешь меня…
Я хотела бы присоединиться к тебе, я не хочу оставаться здесь…
Та маленькая девочка, что так тебя и не увидела никогда.
Бедняжка.
И все же не надо грустить. Сегодня в полночь я чокнусь с тобой (очень тихо, мы оба не терпели шума).
Милый, сделай так, чтоб ты мне приснился».
Марина Ивановна сочиняла стихи, бродя по Медонскому лесу (тому самому, где с энтузиазмом катались когда-то на велосипедах Ильич и Крупская, позднее изгнавшие столько поэтов за пределы России).
В октябре 1926 года, вернувшись из Вандеи и поселившись в медонском квартале Бельвю, Цветаева писала философу Льву Шестову:
«Мы живем в чудном месте, – парк и лес. Хочу, пока листья, с Вами гулять… Наш дом с башенкой, в саду (несколько корпусов) за серой решеткой…»
В апреле 1927 года Цветаева переехала на новую квартиру в Медоне и написала тому же Шестову:
«Второй день на новой квартире… целые дни! возили вещи на детской коляске (сломанной).
Но у меня отдельная комната, где можно говорить, и отдельный стол, где можно писать, и отдельная плита, где можно готовить.
Лес близко – 5 минут. Летом будем гулять, есть озера».
Итак, в Медоне (дом № 2 на авеню Жанны д’Арк) было не так плохо. Одна беда – надо было платить за квартиру и за все прочее, так что медонские письма к Саломее Андрониковой полны просьб выплатить «иждивение» досрочно (С. Андроникова, Е. Извольская и другие регулярно собирали деньги для Цветаевой, она называла это «иждивением»), к прочим – похлопотать о пособии, о благотворительной помощи, о продаже билетов на вечера поэзии (регулярно зарплату С. Эфрону НКВД стал платить лишь в начале 30-х годов, а он учился на кинооператора, занимался любительским театром и политикой, лечился…). Цветаева сама предупреждала в начале писем, что будет «попрошайничать», и действительно, редкое письмо Цветаевой не содержит горделиво-униженной просьбы о деньгах, об услугах, об одолжениях, о подарках. З. Шаховская сказала однажды, что «письма и дневники писателей старшего поколения эмиграции читаются как жалобная книга». Но конечно, ни в чьих письмах жалобы на бедность и на необходимость обходиться без прислуги не достигают такого трагизма, как в обширном эпистолярном наследстве Цветаевой. Вот весеннее медонское письмо 1928 года, адресованное Л.О. Пастернаку (отцу поэта):
