Утро порадовало ясной и спокойной погодой, наши приключения на Шуксане продолжались. Мы находились на сто пятьдесят метров ниже вершины и по другую сторону от простейшего маршрута к ней. Сложность заключалась в отсутствии карты и описаний, поэтому нам следовало побыстрее пролезть вершинную башню и заняться поиском спускового маршрута. С вершины Шуксана на южную сторону вели три ледовых кулуара, и мы, судя по всему, выбрали далеко не самый простой. Нам пришлось пролезать крутой ледовый туннель и потом мучиться, преодолевая широкий бергшрунд (трещина в том месте, где ледник отделяется от прилегающей скалы).
[41] Потом была крутая скала Камина Фишера и долгий изнурительный переход, чтобы успеть выйти на горнолыжные склоны горы Бейкер до наступления темноты.
Через неделю после восхождения на Шуксан меня по работе перевели в Нью-Мексико, и там я сразу же присоединился к ребятам из горноспасательной службы Альбукерке, лучшей в штате. Заочно я их знал, потому что Марк пять лет отработал в SAR.
[42] Общение со спасателями было необычайно важно и полезно для меня. Мало того что они, как могли, передавали мне свой бесценный опыт, вдобавок именно через них я все последующие три года знакомился со своими напарниками по восхождениям. Но самое главное преимущество жизни в Альбукерке — это была близость колорадских гор. В среднем пять дней в месяц круглый год я проводил на восхождениях.
Благодаря активному летнему сезону в штате Вашингтон и целому году колорадских восхождений к зиме с 1999-го на 2000 год я набрал достаточно альпинистского опыта, чтобы наконец-то всерьез приступить к зимним соло на четырнадцатитысячники. Но горные боги решили испытать меня на прочность. 22 декабря на вершинном плато горы Бросс я попал в жуткий ураганный ветер. Порывы, несущиеся со скоростью 150 километров в час, валили меня с ног, я продвигался ползком и безуспешно пытался встать. От металлического корпуса налобника я получил обморожение кожи головы, и на лбу у меня образовалась здоровенная отметина совсем как у Горбачева. К родителям в Денвер я прибыл тем же вечером с экзотическим фиолетовым пятном на лбу, которое через четыре дня покоричневело и стало похоже на средней силы солнечный ожог.
За три дня после Рождества я одолел пять четырнадцатитысячников, а два дня спустя уже встречал миллениум в болотистых равнинах Флориды на концерте Phish (пятидесятом на моем счету) вместе с двадцатью своими друзьями и еще восьмьюдесятью тысячами фанов. Концерт был долгим чудесным марафоном, Phish играли с полуночи до рассвета. Позже, уже весной, мы впятером поехали в Японию, где Phish давали клубное турне. И мы нашли время подняться на Фудзи — это был первый случай, когда я стоял на самой высокой точке какой-либо страны.
До конца этого зимнего сезона я совершил одиночные восхождения еще на шесть четырнадцатитысячников, включая технически не очень простой Кит-Карсон и пик Бланка в южном хребте Сангра-де-Кристо. 16 января 2000 года я спускался после первого зарегистрированного восхождения тысячелетия на Бланку и более простую соседнюю вершину Эллингвуд-Пойнт. Я быстро шел по каменистой осыпи, присыпанной снегом, и постоянно проваливался сквозь наст, попадая в ямы вокруг камней. Приблизительно на 3600 метров я провалился, наверное, уже в сотый раз. Не ожидая подвоха, я потянул ногу, но не смог ее вытащить: камень сдвинулся и придавил лодыжку, нога застряла. Большого давления камня на ногу я не чувствовал, но вытащить ногу не мог, и сдвинуть камень тоже не получалось. Вариант оставался один: обкопать снег, растащить соседние камни и только после этого можно вытаскивать ногу. Но копать и все прочее будет затруднительно с пойманной в капкан ногой. Поэтому я прокопался к ботинку, развязал шнурок и, извиваясь, чтобы не вступить носком в снег, вытащил ногу. Через пятнадцать минут я вытащил и ботинок. Этот случай заставил меня задуматься: а что, если бы я не сумел быстро извлечь ногу? Смог бы я пережить ночь без палатки? Да, у меня был с собой спальник, рассчитанный на минус тридцать, у меня были горелка и топливо. Но с другой стороны, морозы по ночам стояли лютые, так что кто его знает… Хоть и посчитав этот случай не более чем досадной неурядицей, на остальном участке спуска я старался избегать крупных осыпей, едва присыпанных снегом.
В ту зиму я осознал для себя понятие «глубокая игра», основанное на дисбалансе между риском и наградой за него. Человек, не желая или не имея возможности следовать по пути, приводящему к реальным выгодам — славе и известности, помещает себя в рамки игры, где за реальный риск получает только какие-то личные выгоды, исключительно для себя — удовольствие, например, или обретение нового опыта. В правила глубокой игры очень хорошо вписывается мой проект с зимними соло-восхождениями. Особенно когда я иду на гору в пургу и воспринимаю жестокую бурю просто как некое условие, как некий приобретаемый опыт. Страдание, головная боль, тошнота, голод, усталость — ничего не значат, это просто часть приобретаемого опыта. То же самое касается и высотной эйфории, радости победы, удовлетворения оттого, что хорошо сделал дело, оттого, что сумел выжить. Я понял, что не могу отправиться на восхождение, точно рассчитав, какой же опыт получу — оценку рисков оставляем в стороне, — я должен быть открыт, я должен просто ждать, что мне принесет восхождение, и быть готовым принять это. Если я ожидаю чего-то конкретного, то могу в итоге разочароваться, но если я полностью открыт, то, несмотря на любые трудности, приду к пониманию себя, к осознанию мира. Марк Твайт — американский альпинист-экстремал, знаменитый как своими победами, так и неудачами, — написал однажды: «То, что не должно приносить удовольствие, приносит удовольствие». Абсолютно точно.
Два следующих зимних сезона я поднимался на все более и более технически сложные четырнадцатитысячники, хотя самые-самые я все-таки оставил на финальную часть. Я приобретал опыт, набирал физическую форму, лучше акклиматизировался, у меня появлялось более адекватное снаряжение — все это позволяло мне делать более долгие и выматывающие восхождения. Планируя выезды, самое пристальное внимание я обращал на то, чтобы избежать лавин, пожалуй главной реальной опасности зимних восхождений. Я всегда сообщал либо родителям, либо соседям по комнате, куда я направляюсь и когда рассчитываю вернуться.
К концу сезона 2002 года на моем счету было тридцать шесть из пятидесяти девяти четырнадцатитысячников. Но мои достижения не сводились к чисто количественным: главное — это было приобретение некоего уникального опыта, которого не имел больше никто в мире. Часто случалось так, что, регистрируясь на въезде, я видел: предыдущий восходитель был здесь три-четыре месяца назад. Бывало и так, что я возвращался к вершине летом и понимал: кроме меня, здесь никого не было за все эти семь-восемь месяцев. Можно было подумать, эти горы принадлежат мне одному. Я ощущал себя частью холодных высоких пиков, занесенных снегом ледниковых озер, изломанных ветром лесов. Я чувствовал и родство с лосями, оленями, бобрами, горностаями, куропатками и снежными козлами. Чем чаще я посещал их родной дом, тем ближе я к ним становился.
