Фил вытащил из автобуса внушительную на вид газовую плитку и неподалеку от нее расставил несколько складных столиков, на которые я поспешно навалил пластиковые тарелки, ножи и вилки, а также картофель, мясо и банки с горошком. В яме в нескольких ярдах в стороне бодро запылал разведенный Филом же костер, и члены нашей группы, накинув на плечи одеяла, куртки или шали, медленно подтянулись поближе. Рассевшись на стульчиках, все погрузились в созерцание пламени — в той самой первобытной манере, коей подвластны все мы. Убедившись, что я полностью захвачен готовкой, что для меня самого было удивительно, Фил поспешил собрать заказы на выпивку — предлагались пиво или же южноафриканский ром «Клипдрифт» (от одной лишь мысли о котором все мое существо содрогнулось), — и направился за ней к своему самодельному бару.
Хотя я никогда и не готовил более чем для четырех человек — размеры моего старенького кухонного стола не позволяют пригласить больше гостей, — я все же почему-то был уверен, что справлюсь. Один из подопечных Вольфа Дитера — нервный, однако весьма и весьма проницательный юноша двадцати с небольшим лет, с усами, которым доселе была неведома бритва (хотя им определенно стоило с ней познакомиться), — вызвался открывать банки с горошком. Поступок сей вряд ли был продиктован желанием помочь — скорее, стремлением извлечь из рюкзака свой новенький блестящий швейцарский нож, по размерам едва ли не достигавший рекламных муляжей на витринах. Молодой человек явно собирался использовать нож по назначению. Я не стал ему препятствовать.
Сидя на стульчике, я как каторжник чистил картошку и вскоре снял кожицу с двадцати картофелин и двух пальцев на левой руке — указательного и безымянного. Затем, применив пару довольно опасных показушных движений, которые я когда-то подсмотрел по телевизору, порезал картофель на ломтики. Облизывая пальцы, вытащил из костра огромный чайник, наполнил кипятком котелок астериксовских размеров и вывалил в него белые овальные ломтики. Потом поджарил лук и, когда картофель слегка сварился, смешал их на противне вместе с мясным бульоном и черным перцем, накрыл фольгой и поставил все на кромке костра.
Из-за телесного повреждения, которое я получил несколькими годами ранее, пытаясь произвести впечатление своей спортивной удалью, мне было несколько затруднительно отступить с места, откуда я веткой подгонял угли к противню. Потрещав и пощелкав хрящом и утихомирив наконец связку, я заметил, что из своей палатки вылез еще один немецкий юнец — долговязый парень по имени Отто, с большущими ушами и белокурой копной волос, колыхавшейся что пшеница в поле. Он был одет в форму мюнхенской «Баварии», а под мышкой держал белый футбольный мяч. После серии приседаний и махов ногами, один лишь вид которых причинил мне мучения, он, высоко задирая колени, прогарцевал на расчищенную площадку ярдах в двадцати от нашего лагеря. Несколько раз на пробу ударив мячом о песчаную почву, он ловко поиграл им на различных частях тела, а затем подбросил вверх и поймал на носок ноги.
Вскоре из палаток подтянулись и несколько других его соотечественников, облаченных сходным образом, и началась, как это стало понятно, привычная тренировка. Умиротворенная атмосфера лагеря, тишина которой до этого нарушалась лишь потрескиванием дров, немедленно наполнилась криками «Hier bin ich!» и «Schon, Willi!»
[30], тут же привлекшими внимание стоявших вокруг под деревьями французов: те начали заговорщически перешептываться. И когда Отто не удалось принять мяч, плавно посланный Вилли из-за «Desert Dome 250», француз по имени Марсель — в парусиновом костюме и сандалиях с открытыми носками — перехватил его и исполнил ряд искусных трюков, закончившихся коварным ударом: он направил мяч прямо между рюкзаками, выполнявшими у немцев роль створок ворот. Боевые порядки выстроились, и экспромтом завязался международный матч. Все женщины, многие из которых до этого были заняты устранением повреждений, полученных в ходе суточного пребывания в автобусе, подтянулись к «бровке» и начали шумно болеть.
К моему тихому ужасу, в числе зрителей оказалась и стая бабуинов, которые, выстроившись строго по размерам, выбежали из какого-то укрытия у обочины дороги и теперь устроились на низком выступе неподалеку от облака клубящейся пыли, поднятой игроками. Их глубоко посаженные, совершенно непостижимые глаза живо следили за действом, и время от времени, выражая восхищение мастерством игроков, обезьяны обнажали мощные резцы — а они у них подлиннее, чем у львов. Я указал на животных Филу, но он лишь пожал плечами да вернулся к своему занятию, подразумевавшему операции с огромным гаечным ключом, который я скорее всего и поднять-то не смог бы, не говоря уж о том, чтобы орудовать им. Подобная реакция водителя меня несколько успокоила.
— Пока какому-нибудь педриле не придет в голову подойти к обезьянам, они будут вести себя тихо. А так бабуины могут быть еще теми говнюками, если к ним пристать, — пояснил Фил.
Уж в этом я нисколечко не сомневался, особенно когда увидел, что самый крупный из бабуинов поднялся на задних лапах и залепил затрещину одному из своих собратьев, который ему чем-то не угодил. Вдруг, к удивлению обезьян, мяч вырвался из всеобщей свалки, взлетел ввысь и плюхнулся прямо у их ног. Они в замешательстве переглянулись, воззрились на мяч и затем, словно ватага проказливых школьников, дружно ухмыльнулись. Старший самец схватил добычу, и обезьяны стремглав унеслись в сторону дороги.
Какое-то время игроки, потерявшие мяч, смотрели друг на друга с величайшим недоверием, заподозрив, что кто-то отколол злую шутку. Марсель уже взял куртку и хотел было направиться к своей палатке, но тут заметил обезьян-хулиганов и предупредил остальных. Моментально объединившись, они с Отто погнались за воришками. Отто, одетый более подходящим образом, нежели Марсель, нагнал было злоумышленников, но обезьяны, с их упругими мускулистыми телами, поставленными на мощные бедра, вскоре оказались вне поля его досягаемости. Однако немец бесстрашно продолжал преследование, постоянно поскальзываясь и продираясь по неровной местности. Низкорослый жесткий и колючий кустарник цеплялся за его гольфы, вырывая нитки, так что на них образовывались метелки, и сильно царапал его икры.
Словно в насмешку над Отто, бабуины лениво присели у кромки асфальта и лишь немного отступили, когда тот подковылял поближе. Внимательно рассмотрев свою добычу, бабуин-самец высоко поднял ее над головой, словно чемпионский кубок, однако не удержал и выронил за спину. Развернувшись и зарычав, как будто мяч пытался сбежать от него намеренно, он с яростью вцепился зубами в блестящий пластик, который не замедлил взорваться с оглушительным хлопком, заставив бабуина удивленно его выплюнуть, а прежнего владельца взвыть от досады. Отто нагнулся, подобрал камень и запустил им в своего мучителя. Хотя он и промахнулся, сей акт, понятное дело, был расценен как проявление агрессии, и на противника внезапно обрушилось его же оружие.
Начинавшаяся как весьма забавная и мультипликационная, сцена вскоре приобрела довольно опасный характер, когда одна из обезьян пустилась в погоню. Разъяренные бабуины — животные, несомненно, крайне агрессивные. Данный факт стал очевиден и для Отто, который, не особо жалея и без того уже пребывавшие в плачевном состоянии гольфы, теперь обратился в поспешное, если не сказать паническое бегство. Когда он и следовавший за ним по пятам бабуин приблизились к лагерю, Фил, после криков «Hilfe!»
[31] наконец-то узнавший о происходящем, весьма резво выхватил из костра пылающую головню и принялся неистово размахивать ею перед носом обезьяны. Отто с воплями прыгнул за Фила, бабуин же, теперь тоже напуганный, встал как вкопанный, а затем с величайшей стремительностью развернулся и пустился наутек к своим товарищам. Оказавшись на безопасном расстоянии, он перешел на неторопливый шаг, всем своим видом давая понять, что вся эта суматоха ему всего лишь наскучила. И бабуину это явно удалось, поскольку вся стая в восхищении последовала за ним. Обезьяны скрылись в кустарнике.
