Док стоял и не вмешивался; отсутствие должного планирования явно не производило на него впечатления. Он перевел нам, что пастухи привели слишком мало лошадей и придется подождать еще день, чтобы пригнали еще. В то же время, жители «ближнего» — то есть расположенного в нескольких часах езды — поселка подарили нам овцу для праздничного пира. Наступил вечер, а овцы все не было. Температура опустилась ниже нуля. На берегу озера стояли четыре маленьких деревянных лачуги, предназначенные, должно быть, для рыбаков или туристов. Мы с Полом вошли в один из домиков и, подметя мышиный и птичий помет, разложили спальные мешки на деревянном полу. В полночь послышался скрежет грузовика российского производства. Выглянув из спального мешка, я увидел, как из кузова вытащили перепуганную тощую овцу, подвели ее туда, где светили фары, и зарезали. На приготовление мяса ушло еще два часа, а в три часа ночи меня разбудил Док. Он сунул мне под нос обжигающе горячую металлическую миску. «Вот что я вам принес, это поможет не мерзнуть», — заботливо сказал он. У меня не хватило духу отказаться от щедрого подношения, и я выпил невыносимо горячее пойло. Оно было жидким и жирным, и скользкие кусочки отварного овечьего сердца и легких скользнули мне в горло. На следующий день утром в лагере появился местный секретарь партии в сопровождении примерно десятка функционеров, в своих темных деловых костюмах выглядевших очень неуместно. Секретарь был молод — никак не старше тридцати — и ему не меньше, чем всем остальным, хотелось почтить произошедшие в этих краях события, связанные с Чингисханом. У него даже был значок с портретом Чингисхана — для члена партии такое еще три года назад было немыслимо. Основным событием утра стала типичная для коммунистических стран церемония: всем должны были вручить памятные медали, хотя мы еще ничем не успели их заслужить. Герел сделал массивные медальоны, на одной стороне которых был монгольский гонец, скачущий на Запад. На обратной стороне была изображена пайцза, знаменитый «паспорт», которым в средневековье пользовались монгольские гонцы. Это пластинка, выдаваемая монгольскими правителями послам и важным чиновникам. Пайцза, которая могла изготовляться из различных материалов — от дерева до меди и золота, в зависимости от чина и значимости получателя, — позволяла путешественнику получать на территории империи особые привилегии, такие как вооруженное сопровождение, бесплатная помощь проводников и ночлег, а также право беспрепятственного передвижения
[7].
Медальоны, сделанные Герелом, были подвешены на шелковых лентах приносящего удачу голубого цвета, и по одному из них вручили затем каждому участнику похода. Но сначала Ариунболд воздал должные почести двум пастухам, которые решили подарить, а не дать напрокат, лошадей для экспедиции. Идея похода до самой Франции так им понравилась, что они пожелали каждый подарить по лошади для нашей экспедиции. Все собрались в круг, и Ариунболд, одетый в дээл сливового цвета и тяжелую войлочную обувь, с важным видом вышел вперед. Он нес на вытянутых руках длинный голубой шарф, а также небольшую чашу из дерева и серебра, до краев наполненную молоком кобылицы. Такой шарф, хадак, является важным элементом традиционного монгольского этикета, поскольку означает почести и благодарность в отношениях дарителя и того, кому преподнесен подарок. Ариунболд вручил шарф первому пастуху, который при этом выглядел неловко и смущался, после чего они вместе подошли к подаренной лошади. Теоретически полагалось, в соответствии с традиционной монгольской церемонией, скрепить дарение, плеснув молока на ближайшее стремя, так как это должно принести удачу и обезопасить путника в предстоящем походе. Но полудикая лошадка, естественно, перепугалась при виде незнакомого человека, держащего трепещущий на ветру голубой платок и сжимающего в руке блестящую серебряную чашу; животное тут же встало на дыбы и попыталось убежать. С некоторым скепсисом я заметил, что сами пастухи ездили на неплохих лошадях, а нам в пользование выделили не самых лучших (а те две, которых преподнесли в дар, были и вовсе старыми и больными). Про себя я с удовольствием отметил, что понял наконец, о чем говорится в пословице «дареному коню в зубы не смотрят».
И вот прошел второй день, а мы все еще оставались на месте, в лагере, и мы с Полом стали привыкать к неторопливой манере монголов вести дела. Все были очень внимательны и добры, а араты в особенности казались пораженными тем, что наш интерес заставил нас добраться в такой удаленный район, как Хэнтэй. Их не удивляло, что наши монгольские спутники, прибывшие из города, интересовались наследием Чингисхана, но вот тем, что два иностранца не только стремятся добраться до Хэнтэя, а еще и хотят освоить монгольский способ верховой езды и монгольский образ жизни, араты гордились.
Нас с Полом накормили самыми вкусными кусками мяса зарезанной до этого овцы и показали, как стреножить лошадь, обвязав поводья вокруг ее передних ног. Для этого нужно было присесть на корточки возле животного, подвинуть передние ноги поближе одну к другой, а потом взять свободный конец сыромятных поводьев и дважды закрутить вокруг ног лошади, чтобы они оказались связаны на расстоянии примерно четырех дюймов друг от друга (10 см), и наконец завязать специальный узел, который при необходимости можно быстро развязать. Как у моряков, умеющих завязывать свои хитроумные узлы, у каждого погонщика имелся особый способ стреноживания коня. Один за другим они показывали свои варианты, и каждый настаивал, что его метод — самый лучший, и все смеялись над нашими неловкими попытками, а мы все больше и больше запутывались от такого обилия совершенно разных способов. В степи, говорили нам, не найти дерева или куста, к которому можно привязать лошадей, когда мы остановимся на привал. А если коню удастся убежать, то на пути он не встретит никаких преград. Теоретически, как я подсчитал, если в Монголии лошадь понесет, то она может проскакать путь, равный расстоянию от Лондона до Рима, не встретив на пути ни единого препятствия, которое могло бы ее остановить.
Пол в последний раз ездил верхом в детстве, и, хотя я его и предупреждал, было заметно, какое потрясение вызвало у него знакомство с монгольским седлом. С виду конструкция не обещала ничего приятного: передний и задний концы этого очень узкого и высокого деревянного седла резко поднимались; оно напоминало седла, обнаруженные в захоронениях китайских императоров. Погонщики очень гордились личными седлами — это были произведения искусства. Седла покрывали красным бархатом, окрашивали резные деревянные детали — чаще в ярко-оранжевый цвет — и за большие деньги заказывали серебряную отделку, а также гвозди с крупными шляпками искусной работы. Шляпки гвоздей, два дюйма шириной и дюйм в высоту, располагались примерно там, где бедра наездника касаются седла, и скакать в таком седле было бы мукой для всякого, кроме монгольских пастухов, проводящих всю жизнь в седле и натренировавших этим свои ягодицы. Конечно же, такие замечательные седла не полагались неопытным членам экспедиции и творческим людям из города. Им приходилось пользоваться обычными казенными седлами, представлявшими собой две стальные дуги, укрепленные на деревянном основании; все покрывал тонкий слой кожи. В таком седле было ничуть не удобнее, чем в седле традиционной конструкции.
