Может, для детского журнала моё творение оказалось тогда чересчур ужасным?
Вдохновлённый полученным ответом, я взялся за сочинительство стихов. Прозу-то я уже постиг. С ходу написал, сидя у окна, с натуры стихотворение о зиме:
Метался сильный ветер
Со свистом в проводах,
Всё в окна дуть он метил
И попадал всегда.
Метель же ещё злится
И воет за окном,
Озябшая синица
Стучится ко мне в дом.
Послал в «Пионерскую правду» с припиской: «Побыстрее напечатайте!» – вдруг не догадаются это сделать. Мне ответили, что «возможно, стихотворение будет опубликовано в одном из очередных номеров».
Не опубликовали.
Рук я не опустил. В марте – уже наступила весна – написал стихотворение о прилете в село грачей. Начиналось оно со строки: «Сидит на дереве гарач…» У нас в селе грачей называют «гарачами» – откуда мне было знать их правильное наименование? В стишке была замечательная фраза: «А мать-грачиха, словно врач, над гнёздышком летает». Отправил в «Пионерскую правду». Ну теперь-то, думаю, никуда не денутся, они же там, в Москве, никогда не видели, как грачи гнёзда вьют. Стал ждать. Дождался. В одном из номеров на четвёртой странице увидел карикатуры на детские стихотворные опусы, среди которых узнал «свою»: над гнездом грача порхает крылатый врач в шапке с красным крестом и с чемоданчиком в лапах. Я бросился писать ответ в редакцию, что сравнивал грача с врачом не из-за рифмы, а из-за сходства в заботе о детках малых (когда я сочинял стихи о грачах, был простужен и ко мне приходил детский врач). Но вовремя остановился.
Со стихосложением было покончено. А вот с прозой дело затянулось. Уже обучаясь в старших классах, я отправлял в разные журналы свои сочинения, и каждый раз у редакций находился очередной убийственный аргумент для отказа. «В рассказе о сельской жизни не вскрыты социальные проблемы, не видна роль комсомольцев и местного партийного комитета. Они что, равнодушны к проблемам села?» Я поправил и послал рассказ снова. Мне ответили: «Рассказ излишне политизирован: при чём тут комсомольцы и партком? Вы же пишете о жизни обычных сельчан». Пока я корректировал текст, с неба свалились постперестроечные времена, комсомол и партия были уже не в почёте.
У Паустовского я нашёл любопытную мысль о писательстве: нет в мире работы более увлекательной, трудной и прекрасной. «Может быть, поэтому мы не знаем ухода, бегства от этой профессии». Паустовским я зачитывался. Многие фразы из «Романтиков» знал наизусть, а в его рассказы о Мещерской стороне погружался словно в сладкий омут, откуда часами не мог выбраться. Вот тогда в моей душе укрепилось тайное желание: научиться писать так же выразительно, сдержанно, волнующе, чтобы другие, читая написанное, переживали то же самое, что и я.
Через Паустовского я увлёкся по-настоящему Чеховым, Буниным, Блоком, Грином. Перечитывая «Степь» или «Тёмные аллеи», испытывал непередаваемый восторг и скромно думал: я бы тоже хотел так писать!
Возвращение из моего любимого журнала в старшие школьные годы рассказа «Рань» привело меня в настоящее уныние. Меня посчитали очередным графоманом-любителем. Я читал все рассказы в этом журнале, многие из них удивляли внутренней пустотой, отстранённостью, нисколько не задевали. Мне казалось, писать надо лишь о том, что волнует тебя, что сам пережил и не просто хочешь поделиться с другими пережитым, а просто не можешь не сделать этого.
Рассказ «Рань» стал первой моей раной. Похожей истории я ни у кого не читал. Мальчик, прилежный пионер и атеист, чтобы угодить больной беспомощной бабушке, глубоко верующей, соглашается прочитать молитву и отнести милостыню деревенскому богомольцу-старику – странному, нелюдимому, которого опасались, считая злым колдуном, все деревенские мальчишки. Пережитые душевные муки – ему пришлось переступить через себя, пусть и ради благого дела, вынести уничижающие насмешки приятелей – меняют мальчика, он возвращается в домашнее тепло среди беснующейся на улице метели и вдруг понимает, что стал другим и прежнего желанного спокойствия в душе больше никогда не испытает. Он осознаёт в конце рассказа, что эта раздвоенность не покинет его всю оставшуюся жизнь…
Наверно, мой рассказ выглядел беспомощным, одной искренности для произведения мало, но вернуть его без всяких комментариев… Пусть. Зато тогда я понял, что выстраданные переживания, изложенные на бумаге, в реальной жизни сглаживаются, стихают.
В детстве приятели называли меня Веткой. Я бы добавил к этому прозвищу – сломанная ветка. Сломанная, но не оторванная, не засохшая. Её поддерживают соки детства. Знаю, что и сломанная ветка ещё может зацвести и дать плоды. Иногда ей удаётся снова прирасти к дереву, но это редко случается, и она навсегда остаётся одинокой и другой.
Я всегда ощущал себя одиноким, даже во время шумных игр, отчаянных проделок в кампании приятелей. Понимал, что до меня никому нет дела, моё мнение никого не интересует, меня никто не слушает. Я говорил о важных вещах – надо мной насмехались. И я отступал, уходил в сторону. Я не боялся одиночества, мне было в нём уютно, спокойно. Я был самим собой, свободным. Моим излюбленным местом была беседка в глубине сада под сенью густых яблоневых крон. Особенный восторг я испытывал, уединяясь в ней во время грохочущего ливня летом или беспроглядной вьюги зимой.
Среди множества недостатков меня особенно раздражал один – я не мог долго сосредотачиваться на одном. Чем только я не увлекался, и по-серьёзному! Шахматами – в них я дошёл да уровня кандидата в мастера спорта. Живописью – мои картины выставлялись на районной выставке, и профессионалы-художники прочили мне неплохое будущее. Музыкой – с песнями Окуджавы под гитару я выступал на районном конкурсе. Прошёл на республиканский уровень, но отказался ехать, критически оценив свои шансы. На гитаре я выучился играть профессионально, выучил даже полонез Огинского, поразив этим преподавателя музыки. Но потом остыл и к музыке. Был редактором школьной настенной газеты – в конкурсах газет наш класс всегда занимал первые места. Участвовал в школьных спектаклях, побеждал в конкурсах чтецов – руководитель театрального кружка, бывший профессиональный актер, прочил мне блестящую актерскую карьеру.
Я уже было собрался последовать его совету – мне нравилось влезать в шкуру других людей и переживать их судьбу. В конце десятого класса начал готовиться к поступлению в театральный институт, разучивать басни, стихи, готовить этюды. Выучил наизусть монолог Гамлета «Быть или не быть?» на старом английском, шекспировских времен, языке. Наш театральный руководитель, услышав его в моём исполнении, воскликнул: «Второй Смоктуновский!» Меня отговаривали все: начиная от педагогов и заканчивая зевластой телятницей тётей Фросей. «Ты с ума сошёл! – кричала на всё село тётя Фрося, будто перед ней самый непослушный телёнок. – Чего ещё вздумал?! Знаешь, как артисты живут? Каждый день жён меняют, как перчатки, пьянствуют, дебоширят по кабакам! Такой жизни захотел? Одумайся, пока не поздно!» Говорила так, будто сама всю жизнь артисткой на ферме проработала.
В том, что я отказался идти в артисты, вины тёти Фросиной не было. Просто я не хотел быть вторым Смоктуновским, при всём моём громадном к нему уважении. Зачем? Я охладел к сцене.
