* * *
После урока Тревор выходил последним, и Рубен, подняв руку, задерживая его, уже рот было открыл, чтобы окликнуть мальчика по имени. Только вновь Тревор оказался проворнее.
— Хочу снова с вами поговорить, — заявил он, поворачиваясь и останавливаясь перед столом Рубена. Засунув руки глубоко в карманы, он ждал, пока не уйдет последний из учеников. Легкое беганье глаз и небольшое покачивание на каблуках что-то значили, но Рубен не был уверен, что способен правильно понять значение этого. Нервничает парень немного, возможно.
Наконец, убедившись, что они остались одни, Тревор сказал:
— Моя мама хочет знать, не смогли бы вы прийти к нам завтра поужинать.
— Это она сказала?
— Ага. Она так сказала.
И то малое в Рубене, то, что он никогда не мог укротить должной выучкой, рвануло навстречу ее доброте, как он ни берегся. Только даже сердце Рубена сумело уловить: что-то не сходится.
— Почему она хочет пригласить меня на ужин?
— Не знаю. А что такого?
— Я ей не очень-то понравился.
— Вы знакомы с моей мамой?
— С нравом ее я познакомился, да.
— Ну-у… может, она хочет поговорить о Джерри. Джерри мой приятель. Он часть моей затеи. А ей он не нравится. Совсем. По-моему, она, знаете ли, хочет, чтоб вы помогли ей. Как бы разобраться. В этом.
Теперь приглашение в сознании Рубена обрело основание как нечто, имеющее резон и совпадающее со всем остальным, что ему уже было известно.
— А почему бы нам, родительнице и учителю, не переговорить с глазу на глаз здесь, в школе?
— А-а. Здесь в школе. Вот. Я спросил ее. Но она сказала… знаете ли, ей на работе так тяжко достается, и всякое такое. На двух работах. Просто она сказала, что было бы здорово, если б вы пришли к нам.
— Что ж, полагаю, так тому и быть. Во сколько?
— Э-э. Мне нужно спросить ее. Я вам завтра скажу.
* * *
На следующее утро, рано, еще до начала занятий, это снова произошло. Молния ударила дважды в одно и то же место.
Она снова была в гневе, и Рубен гадал, удается ли ей когда-нибудь побыть спокойной между двумя вспышками. На этот раз он не успел и рта открыть, поскольку гнев ее был заранее собран воедино, и оставалось его только выплеснуть. Рубен восхищался этим в ней. Завидовал этому, если честно, его, может быть, даже подмывало попросить дать ему несколько уроков. Она смогла бы хорошо преподать праведное негодование людям вроде Рубена, у кого в этой области не имелось никаких способностей.
И она была красива, но не той красотой, что причиняла ему боль.
— Вы это почему сказали моему сыну, что мы должны встретиться в моем доме?
— И не думал. Я вообще не говорил, что мы должны встретиться.
— Не говорили? — Ее атака, захлебнувшись на скаку, явно смешалась, гнев ее, вдруг обретя ответственность, вдрызг разлетелся, потеряв всякую цель. — Тревор велел мне приготовить фахитас
[11] из курицы, потому что вы придете к ужину. Потому что вы хотите поговорить со мной про его затею.
— В самом деле? — Интересно. — А мне он сказал, что вы пригласили меня на ужин, и, как он считал, потому, что вы хотели поговорить со мной о его работе над заданием.
— Ну, черти веселые, и что же это он тогда творит? — воскликнула она отрешенно, словно Рубена и не было в классе.
— Может быть, он хочет поговорить о том, что делает, с нами обоими.
— Но почему не тут, в школе?
— Он сказала, что вы заняты на двух работах, и мне легче прийти к вам.
— Я же тут, разве не видно?
— Я только передаю то, что сказал Тревор.
— А-а. Хорошо. Зачем же тогда он старается заманить вас?
Высказать это было рискованно, но Рубен решил: он, наверное, все же рискнет. Скорее всего, она после этого опять разойдется, но не беда, поскольку ее гнев его не донимал. Он был чистым и открытым, а приближение его можно было различить всегда.
— Вчера утром он спросил, женат ли я. А потом спросил, не хотелось бы мне жениться.
— И что?
— Я просто рассуждаю.
— Вероятно, ему было просто любопытно. Я вам говорю, этот ребенок знать не знает, когда надо рот на замке держать.
— Просто я подумал…
— Что?
— Просто я подумал, что Тревор пытается свести нас.
— Нас?!
Она, похоже, застыла на месте, все чувства разом отразились на ее лице, в ожидании, когда с ними разберутся. Еще один риск, еще одно уродство, в каком он себя открыто выставил. «Нас?! Вы, верно, шутите».
— Я сознаю, что мы — самая невероятная пара на свете, но ведь, в конце концов, он всего лишь мальчик.
Он следил, как она, превозмогая себя, неуклюже выбиралась из столбняка, вновь обретая способность говорить.
— Тревор никогда бы не сделал такого. Он знает, что его папка вернется домой.
— Всего лишь предположение.
— Вы почему вообще сказали, что придете ужинать?
— Почувствовал себя виноватым после вашего ухода в прошлый раз. Вы просили меня помочь разрешить трудности, возможно, порожденные моим заданием. Боюсь, я отнесся к этому без должного внимания.
Косо ворвавшийся через окно луч утреннего солнца охватил Арлин, превратив ее в самый яркий объект в классе. Он сияющей полоской улегся на просвете голого тела между юбкой и коротенькой кружевной безрукавкой. Незагорелая, беззащитная кожа, как у фарфоровой куколки. Что-то хрупкое, отправленное на полку из опасения, как бы не разбилось в руках. Она казалась такой беззащитной… пока не открывала рот.
— Я знаю, что не нравлюсь вам.
То было последнее, что Рубен ожидал услышать от нее, тем более что сам уже восхищался ею. Он почти всегда ощущал свою прозрачность, и все же окружающие, похоже, никогда не воспринимали его намерения верно.
Даже на близком расстоянии.
— Что дает вам основание так думать?
Она издала тот же звук, тот же грубый всхрап.
— Сами ж только что сказали, что мы — самая невероятная пара на свете. А что это означает, как не то, что вы глядите на меня свысока? — «Это значит, я считаю, что вы глядите на меня свысока. Это значит, я понимал, что вы так думаете, вот и вынужден был сказать так». Только у Рубена духу не хватало выговорить такое в ответ, а потому Арлин продолжала: — По-вашему, я слишком глупа, чтобы разглядеть, как вы на меня свысока поглядываете? Что ж, может, и нет у меня вашей образованности и говорить я правильно, как вы, не умею, только это не значит, что я глупа.
