– Моя сестра в балете, – к финалу признался Китекэт.
Тут возникла пауза, Гасси как бы впал в транс и безмолвно стоял, глядя перед собой в пустоту, словно церковный орган и впрямь наконец рухнул и придавил его. Бедняга Китекэт убедился, что от Гасси ничего, кроме моральной поддержки, не дождешься, и весь дальнейший разговор пришлось ему вести в одиночку за двоих, а это, на мой взгляд, очень ослабляет театральный эффект. Прелесть диалога невпопад в том как раз и состоит, что в нем на равных участвуют двое, и вся изюминка пропадает, если один будет задавать вопросы и сам же на них отвечать.
– Ты говоришь, твоя сестра в балете? – переспрашивает себя Китекэт дрогнувшим голосом. И продолжает: – Да, лопни мой глаз, моя сестра в балете. – Что же она там делает, в балете? – задает он следующий вопрос, глядя на Гертруду Винкворт и весь передергиваясь от страданий. И отвечает: – Вылетает на сцену и улетает обратно, вылетает и улетает. – А зачем она так вылетает? – спрашивает Китекэт со сдавленным рыданием. – Да Боже ж ты мой милостивый, у нас ведь вылитый русский балет!
После этого, не найдя в себе душевных сил ударить Гасси зонтом, Китекэт взял его под локоток и повел к кулисе. Они брели медленно, понурясь, как участники похоронной процессии, забывшие захватить на плечи гроб и вынужденные возвратиться за ним. А им навстречу под бодрящие вступительные аккорды «Охотничьей песни» самоуверенным хозяйским шагом вышел на подмостки Эсмонд Хаддок.
Вид у него был сногсшибательный. Не упущено ничего, чтобы произвести впечатление и сразить клиентуру наповал. В полном охотничьем облачении, включая алый сюртук и все причиндалы, он вносил в сумрак зала как бы луч радости и надежды. Смотришь и готов поверить, что есть еще в мире счастье, что жизнь не исчерпывается унылыми персонажами в зеленых бородах, замысловато божащимися к месту и не к месту.
На мой опытный взгляд было сразу видно, что за время, прошедшее после торопливой трапезы, заменившей сегодня ужин, молодой сквайр успел принять дозу-другую горячительного, но, как я уже неоднократно замечал по аналогичному поводу, почему бы и нет? Изо всех ситуаций, когда человеку застенчивому, страдающему комплексом неполноценности со всеми вытекающими последствиями, требуется пропустить стаканчик спиртного, не заправиться слегка перед выходом на сцену в деревенском концерте – да еще при том, что от этого выступления столько для него зависит, – было бы просто безумием с его стороны.
Так что самоуверенный выход я объясняю количеством пропущенных стаканчиков. Однако радушный прием публики сразу же, наверно, убедил его, что вполне можно было бы обойтись лимонадом. Если в глубине души Эсмонда Хаддока и гнездились сомнения в собственной популярности, их, безусловно, рассеял приветственный гром аплодисментов, потрясший зрительный зал. Я лично приметил среди толпящихся в глубине зала поклонников искусства по меньшей мере двенадцать человек, которые свистели в два пальца. А те, что не свистели, громко топали. Слева от меня парень со щедро напомаженными волосами делал одновременно то и другое.
Затем наступил ответственный момент. Если бы певец сейчас пустил петуха и запищал тоненько, как вырывающийся из лопнувшей трубы пар, или, скажем, сумел бы вспомнить из предусмотренного текста лишь отдельные слова и выражения, – исходное благоприятное впечатление оказалось бы испорчено. Правда, определенную часть публики, из наиболее критически настроенных, несколько последних дней методично поили на дармовщину пивом, за что, по джентльменскому соглашению, от них ожидалось снисхождение, однако теперь все же слово было за Эсмондом. Песню должен был исполнить не кто-нибудь, а он.
И он ее исполнил, да еще как! Тогда вечером, во время репетиции над графином портвейна, мое внимание было поначалу направлено больше на слова песни, я старался усовершенствовать произведение тети Шарлотты и не прислушивался особенно к вокальным данным Эсмонда Хаддока. Ну а позже, как известно, я уже пел сам, а это требует от человека большой сосредоточенности. Стоя на стуле и дирижируя графином, я, конечно, отдавал себе отчет, что на столе тоже что-то творится, но, если бы вошедшая леди Дафна Винкворт поинтересовалась моим мнением о его певческом таланте, о тембре, темпераменте и прочем, я бы вынужден был признаться, что толком ничего этого не заметил.
И вот теперь выяснилось, что Эсмонд Хаддок обладает отличным баритоном, живым и полным чувства и, что особенно важно, зычным. А зычность голоса – это главное в деревенском концерте. Добьешься, чтобы лампы мерцали и штукатурка с потолка сыпалась, и это означает полный успех. Эсмонд Хаддок усладил своим пением не только тех, кто заплатил за вход и находился в зале, но также и прохожих на Главной улице, и даже обитателей окрестных жилищ, оставшихся дома и прилегших с книжкой отдохнуть. Если, как говорил Китекэт, вопли леди Дафны и ее сестер по объявлении его помолвки с Гертрудой Винкворт достигли Бейсингстока, то уж охотничьей песнью Эсмонда Хаддока в Бейсингстоке наслушались в полное удовольствие.
А удовольствие было несомненное и продолжительное, потому что он трижды бисировал, потом долго кланялся, потом пел на бис в четвертый раз, снова кланялся и исполнил еще припев «на посошок». Но даже и тогда доброжелатели отпустили его со сцены с большой неохотой.
Эта восторженная оценка талантов Эсмонда Хаддока сказалась и на приеме последующих номеров: во время гимна «Сойди на желтые пески», исполненного a capella
[40] церковным хором под управлением школьной учительницы, когда среди стоячих зрителей стали раздаваться тихий ропот и отдельные возгласы, но особенно – когда мисс Поппи Кигли-Бассингтон представила на суд зрителей ритмический танец.
В отличие от своей сестры Мюриэл, напоминавшей скорее пухлую румяную буфетчицу прежних времен, Поппи Кигли-Бассингтон была рослая, смуглая и гибкая – эдакая змея с боками; таким девушкам только намекни, они всегда готовы исполнить ритмический танец, тут уж помешать им можно разве топором. Танцевала мисс Поппи под какую-то восточную музыку – по-видимому, первоначально ее номер был задуман как «Видение Саломеи», но впоследствии урезан и причесан в согласии с приличиями, как их понимают в Женском институте
[41]. Танцовщица без устали гнулась и извивалась и только застывала по временам, когда завязывалась морским узлом и не знала, как развязаться, – замрет и ждет, не подойдет ли из публики кто-нибудь, умеющий развязывать морские узлы.
И вот во время одной из таких остановок тип с напомаженными волосами отпустил некую реплику. После ухода со сцены Эсмонда он стоял слева от меня с мрачной миной, похожий на слона, у которого отняли булочку, – видно, сильно огорчался, что молодого сквайра больше нет с нами. По временам он что-то сердито бормотал себе под нос, и мне показалось, что я уловил в его бормотании имя Эсмонда. Теперь же он высказался вслух, и я убедился, что уши меня не обманули.
– Хотим Хаддока, – произнес он. – Хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим ХАДДОКА!
