Шатаясь, он сошел по трапу.
«Все погибло!» – крикнул хрипло
И бессильно рухнул на пол.
– Кажется, папочка чем-то расстроен, – меланхолично заметила Мадлен.
– Да, действительно, создается такое впечатление, – сухо проговорил я, задетый поведением старого хрыча. Конечно, я бы мог сделать для него скидку, ибо человек с установившимися привычками, как правило, не приходит в восторг, внезапно обнаруживая у себя в доме Вустера, но все-таки, по-моему, ему следовало бы держаться более стойко. «Вспомните индейцев, Бассет, – сказал бы я ему, будь мы с ним на дружеской ноге, – они всегда проявляли особенную бодрость в то время, когда их поджаривали на костре».
Можно было бы ожидать, что неприятная встреча с папашей Б., да еще сразу после беседы – если, конечно, это можно счесть беседой – со Сподом, повергнет меня в уныние, однако ничуть не бывало. Я так возликовал, узнав, что между М. Бассет и Г. Финк-Ноттлом царит мир, что на все остальное мне было наплевать. Конечно, врагу не пожелаешь гостить в доме, где хозяин при виде тебя бледнеет как мертвец и бежит сломя голову, чтобы приложиться к бутылке и немного очухаться, но мы, Вустеры, умеем стойко переносить превратности судьбы, и когда вскоре звон гонга призвал всех к обеду, я находился в превосходном расположении духа. С песней на устах, образно говоря, я поправил галстук и устремился к кормушке.
…Обед – такая трапеза, во время которой Бертрам обычно бывает в ударе, ибо он ее обожает. Счастливейшие часы моей жизни я провел в обществе супа, рыбы, фазана или чего-то там еще, суфле, фруктов (когда приходит им пора) и рюмки портвейна в заключение. Обед выявляет все лучшее, что есть во мне. Те, кто меня знает, порой говаривают: «Днем Берти, как правило, интереса не представляет, но погрузи мир во тьму, зажги мягкий свет, откупорь шампанское, поставь перед Вустером обед – и ты станешь свидетелем чуда».
Однако если я блистаю и чарую всех и вся, то при одном условии, а именно – общество должно мне благоприятствовать. В данном же случае ни о каком благоприятствовании и речи не шло. Сэр Уоткин Бассет, который еще не оправился от шока, вызванного моим появлением в непосредственной от него близости, был весьма далек от идеального образа приветливого старого сквайра, души общества. Он то и дело бросал на меня взгляды поверх очков, моргал с таким видом, точно не мог поверить в факт моего существования, и с содроганием отворачивался. И больше он ничего не привносил в застольное общение, ни капли того, что, как я слышал, Дживс называет пиршеством ума и сердечным излиянием. Плюс к тому суровый и молчаливый Спод, томно поникшая Мадлен Бассет, мрачный Гасси и Стиффи, которая, казалось, витает мыслями неизвестно где, – и вы получите зрелище, по сравнению с которым поминки – это просто разнузданная гулянка.
Кошмар – вот слово, которое вертелось у меня на языке. За столом царил настоящий кошмар. Наша трапеза напоминала сцену из какой-то русской пьесы, шедшей в «Олд Вик», куда я по настоянию тети Агаты водил иногда ее сына Тоса с целью расширения его кругозора, для чего, как известно, годятся любые подручные средства.
В разгар нашей пирушки я почувствовал, что самое время что-нибудь сказать, и привлек внимание старикашки Бассета к объекту, стоящему посреди стола. В любом порядочном доме там находилась бы ваза с цветами или что-то вроде того, но так как это был Тотли-Тауэрс, то центр стола украшала небольшая черная фигурка, вырезанная из материала, который я затрудняюсь назвать. Предмет, откуда ни погляди, смотрелся одинаково омерзительно и скорее всего являлся одним из новых экспонатов коллекции старого хрыча Бассета. Мой дядя Том тоже постоянно таскает домой с аукционов подобных уродцев.
– Что-то новенькое? – спросил я.
Папаша Бассет вздрогнул. Вероятно, ему удалось-таки себя убедить, что я всего-навсего мираж, и теперь, обнаружив поблизости Бертрама Вустера из плоти и крови, он испытал нервный шок.
– Я об этой штуке посреди стола, – продолжал я развивать свою мысль, – она похожа на ударника из джаз-банда. Наверное, появилась после… после того, как я здесь был в последний раз?
Возможно, с моей стороны было довольно бестактно напоминать Бассету о моем предыдущем визите, возможно, мне следовало промолчать, но слово не воробей, вылетит – не поймаешь.
– Да, – с трудом выдавил из себя Бассет после минутной заминки, во время которой его била крупная дрожь, – это мое последнее приобретение.
– Папочка ее купил у одного человека по имени Планк. Он живет здесь неподалеку, в Хокли, – заметила Мадлен.
– Миленькая вещица, – сказал я. Смотреть на нее было тошно, но я подумал, что меня не убудет – надо немного умаслить старикашку Бассета. – Дядюшке Тому наверняка понравилась бы. Кстати, – меня вдруг осенило, – по-моему, тетя Далия мне вчера о ней говорила по телефону. Дядя Том, сказала она, душу бы прозакладывал, чтобы заполучить ее в свою коллекцию. И я не удивляюсь. На вид вещица очень ценная.
– Тысяча фунтов, – наконец подала голос Стиффи, вышедшая из состояния комы.
– Это же куча денег, ей-богу! – Я с изумлением подумал, что мировые судьи, если они, конечно, в течение многих лет неустанно штрафуют кого ни попадя и прикарманивают денежки, действительно могут позволить себе такие значительные траты. – Из чего она сделана? Из мыльного камня?
Видимо, я здорово промахнулся.
– Из янтаря, – отрезал папаша Бассет и посмотрел на меня взглядом, который запомнился мне с тех пор, когда я стоял перед ним в полицейском суде на Бошер-стрит. – Из черного янтаря.
– Ах да, конечно. Теперь я вспомнил, тетя Далия так и говорила. Она в восторге от этой вещи, уверяю вас, в совершенном восторге.
– Неужели?
– О, без сомнения!
Затевая этот разговор, я надеялся немного растопить лед, так сказать, и придать нашему общению легкость вроде той, которая была свойственна завсегдатаям старомодных салонов и о которой много чего понаписано в романах. Но увы, за столом вновь воцарилось молчание, однако в конце концов трапеза завершилась, и я сразу же направился в свою комнату, где собирался убить остаток вечера в обществе Эрла Стенли Гарднера, которого прихватил с собой. Какой смысл, подумал я, толпиться в гостиной, где Спод свирепо на меня косится, папаша Бассет с презрением фыркает в мою сторону, а Мадлен наверняка примется петь народные баллады. Ускользнув по-тихому из гостиной, я совершил антиобщественный поступок, и какой-нибудь автор учебного пособия по этикету укоризненно поднял бы бровь, но один из бесценных уроков, которые преподносит нам жизнь, заключается в том, чтобы уметь вовремя удалиться.
Глава 7
Обремененный разными заботами, я до сих пор не обмолвился об одном таинственном обстоятельстве, которое во время обеда сильно меня занимало, а именно: что случилось с Эмералд Стокер.
Она ведь мне совершенно определенно сказала, что сегодня едет в Тотли четырехчасовым поездом, и как бы этот поезд ни тащился, он уже должен быть здесь. Ведь Гасси, который тоже им ехал, преспокойно сидит среди нас. А о ней ни слуху ни духу. Взвесив все имеющиеся факты, я смог вывести одно-единственное заключение – девчонка меня разыграла.
