– Не надо его нервировать, тогда он никого не тронет. Бартоломью, шалунишка, ступай в свою корзиночку, – сказала Стиффи с ласковой улыбкой, и такова была сила ее обаяния, что пес послушно развернулся и скрылся в ночи, не промолвив ни слова.
Папаша Бассет сполз с комода и направил в мою сторону профессионально-подозрительный взгляд.
– Покойной ночи, мистер Вустер. Если пожелаете сломать что-то еще из мебели, то, прошу вас, не стесняйтесь и считайте себя совершенно свободным в удовлетворении ваших экстравагантных порывов, – сказал он и тоже исчез в ночи.
Стиффи задумчиво посмотрела ему вслед.
– Берти, мне кажется, дядя Уоткин тебя не особенно любит. Я еще за обедом заметила, что он так на тебя смотрит, будто ждет подвоха. Вообще-то я не удивляюсь: твой приезд для него как снег на голову. Признаться, для меня тоже. Глазам своим не поверила, когда ты вдруг вынырнул, как утопленник из водных глубин. Гарольд рассказывал, что умолял тебя приехать, но ты наотрез отказался. Почему ты передумал?
Когда я гостил в Тотли-Тауэрсе в прошлый раз, обстоятельства заставили меня посвятить эту юную проказницу в тонкости моих отношений с ее кузиной Мадлен, поэтому я без колебаний ответил на ее вопрос:
– Видишь ли, как мне стало известно, отношения у Гасси с Мадлен испортились, говорят, из-за того, что она вынуждает его идти по стопам поэта Шелли и придерживаться вегетарианской диеты. И я понял, что в этой ситуации мне придется играть роль raisonneur’a.
– Резон… чего?
– Так и знал, что ты не поймешь. Это французский термин, которым называют, по-моему – впрочем, это надо уточнить у Дживса, – уравновешенного, доброжелательного, светского человека, который вступает в дело, когда в отношениях между двумя любящими сердцами возникает трещина, и ликвидирует эту трещину. Raisonneur – это именно то, что сейчас необходимо.
– Ты боишься, что если Мадлен даст Гасси отставку, то захочет выйти за тебя?
– Наверняка. И хотя я уважаю Мадлен и восхищаюсь ею, меня совсем не радует перспектива каждый божий день до конца своей жизни видеть по утрам за чашкой кофе ее приторную улыбку. Вот я и прикатил сюда посмотреть, нельзя ли помочь делу.
– Берти, ты явился в самый подходящий момент. Раз уж ты здесь, то проверни и для меня одно дельце. Гарольд тебе о нем говорил.
Я понял, что настало время для решительного в корне пресечения.
– Не рассчитывай на меня. Даже слышать ничего не желаю. Знаю я твои проделки.
– Но, Берти, это для тебя совершенный пустяк. Зато ты осчастливишь одного бедолагу, скрасишь его безрадостную жизнь. Ты когда-нибудь был бойскаутом?
– Только в раннем детстве.
– Тогда тебе надо наверстать упущенное – спешить делать добрые дела. Я даю тебе хороший шанс для начала. Сейчас все объясню.
– И слушать не буду.
– Хочешь, чтобы я позвала Бартоломью и предоставила ему свободу действий?
Ну что ж, подумал я, пожалуй, это аргумент, как говорит Дживс.
– Ладно. Выкладывай, но покороче.
– Не волнуйся, еще немного – и пойдешь баиньки. Помнишь, за обедом на столе стояла маленькая черная статуэтка?
– Еще бы. Жуткая уродина.
– Дядя Уоткин купил ее у некоего Планка.
– Слышал.
– Знаешь, сколько он за нее заплатил?
– Тысячу фунтов, ты же сама говорила.
– Нет, я сказала, что она стоит тысячу. А он ее купил у этого простофили Планка за пятерку.
– Шутишь!
– Ничего подобного. Дядя заплатил за нее пять фунтов и секрета из этого не делает. Когда мы гостили в Бринкли, он ее показывал мистеру Траверсу и рассказывал ему всю эту историю. Как он случайно увидел статуэтку на каминной полке у Планка, как сразу смекнул, что это очень ценная вещь, как внушил Планку, что ей грош цена, но он, Бассет, готов заплатить за нее пять фунтов, потому что знает, как Планк бедствует. Дядюшка выхвалялся своей ловкостью, а мистер Траверс, бедняга, прямо в осадок выпал.
Можно поверить. Когда коллекционер слышит, что его собрат купил вещь по дешевке, он готов лопнуть от зависти.
– Откуда ты знаешь, что Планк бедствует?
– А зачем бы он стал продавать статуэтку за гроши?
– Похоже, ты права.
– Скажи, ну не скотина ли после этого дядя Уоткин?
– Еще бы! Я всегда считал и считаю его последней скотиной, скотиной из скотин. Лишнее подтверждение тому, что я всегда говорил: нет такой низости, до которой не докатились бы мировые судьи. Меня ничуть не удивляет твое негодование. Твой дядюшка показал себя мошенником высшей марки. К сожалению, тут уж ничего не поделаешь.
– Ну, я бы этого не сказала.
– Неужели ты что-то придумала?
– Да, кое-что. Я подговорила Гарольда прочесть проповедь о винограднике Навуфея. Ты-то, конечно, вряд ли слышал о Навуфее?
Я прямо-таки взвился от возмущения. Дерзкая девчонка оскорбила мое amour proper
[15].
– Сомневаюсь, что в Лондоне и прилегающих графствах найдется хоть один человек, который бы лучше меня знал всю подноготную о Навуфее. Да будет тебе известно, что в школе я выиграл приз как лучший знаток Священного Писания.
– Спорим, смошенничал?
– Ничего подобного. Честно заслужил. Ну и что, Растяпа согласился?
– Да. Сказал «блестящая мысль» и неделю сосал пастилки для горла, чтобы голос не подвел. Видишь ли, замысел у нас был как в «Гамлете». Только там надо было пробудить совесть у короля, а здесь – у дяди Уоткина.
– Да, мысль мне ясна. Ну и что, получилось?
– Нет, ничего не вышло. Понимаешь, Гарольд квартирует у миссис Бутл, жены почтальона, у них там электричества нет, одни керосиновые лампы. Рукопись проповеди лежала на столе, под лампой. Гарольд споткнулся о стол, опрокинул лампу, и проповедь сгорела, а написать новую уже не было времени. Ему пришлось порыться в своем архиве и откопать старую проповедь на совсем другую тему. Он ужасно огорчался.
Я покачал головой и хотел было заметить, что из всех косолапых нескладех на свете Растяпа самый выдающийся, но воздержался, боясь задеть Стиффины чувства. Вообще не люблю обижать детей, а тут еще вспомнил ее милые шуточки насчет того, что, мол, можно сюда и Бартоломью пригласить.
– Итак, мы должны по-другому взяться за дело, и ты нам поможешь.
Я терпеливо улыбнулся.
– Кажется, догадываюсь, куда ты клонишь, – сказал я. – Хочешь, чтобы я пошел к твоему дяде Уоткину и пробудил в нем лучшие чувства, если они у него есть. Сказал бы ему: «Бассет, играть надо по правилам» или «Бассет, прислушайтесь к вашей совести» – и постарался вбить в его черепушку, что обжуливать вдов и сирот – безнравственно. Спорно, конечно, что Планк вдова, хотя для убедительности допустить, что он сирота, вполне возможно. Но сама подумай, Стиффи, неразумное ты дитя, – разве для папаши Бассета я друг, к советам которого он прислушивается? Минуту назад ты уверяла, что он не чувствителен к моему обаянию. По-моему, мне с ним говорить бесполезно.
