Мой искренний и убедительный тон развеял последние сомнения Стиффи. Дурные предчувствия как рукой сняло. Глаза засверкали, словно те самые две звезды, о которых поется в песне, она издала дикий вопль и пустилась в пляс. Потом вдруг остановилась и спросила:
– Интересно, каков собою Планк?
– В каком смысле?
– Ну, например, он бородатый?
– Нет.
– Это хорошо. Я хочу его поцеловать, а борода может послужить препятствием.
– И мысль эту из головы выбрось, – возразил я, ибо психология Планка была для меня все равно что открытая книга. Высказывания этого закоренелого холостяка убедили меня, что он скорее даст проткнуть себе икроножную мышцу туземным кинжалом, чем согласится, чтобы прекрасные девы осыпали поцелуями его лицо. – Его хватит удар.
– Все-таки я должна кого-нибудь поцеловать. Дживс, можно, я вас поцелую?
– Нет, благодарю вас, мисс.
– А тебя, Берти?
– Лучше не надо.
– Тогда пойду поцелую дядю Уоткина, хотя в последнее время он ведет себя как скотина чистейшей воды.
– Думаешь, только в последнее?
– А поцеловав, выложу ему новости – надо его проучить, пусть поймет, что сам упустил свое счастье. Скажу, что, отказавшись от Гарольда, он поступил как тот индеец.
Честно говоря, я не понял, куда она клонит:
– Какой индеец?
– Один дикарь-простофиля – я о нем читала со своей гувернанткой, – он сдуру собственными руками выбросил… как там, Дживс?
– Жемчужину, ценнее во сто крат всех их сокровищ, вместе взятых, мисс.
– А-а, ну да. Надеюсь, скажу я ему, что священник, которого он себе найдет, будет насморочный, косноязычный и худосочный. Ой, заговорила о дяде Уоткине и вспомнила – теперь мне это уже ни к чему.
И она, как фокусник, извлекающий кролика из шляпы, выудила из тайников своих одежд черную кикимору.
Глава 22
Уж лучше бы Стиффи достала гремучую змею. Я в ужасе уставился на уродца. Только его мне сейчас и не хватало для полного счастья.
– Откуда у тебя это? – спросил я сиплым, срывающимся голосом.
– Стянула.
– Ради всего святого, зачем?
– Неужели не ясно? Чтобы пойти к дяде Уоткину и сказать ему, что если он не выполнит данного Гарольду обещания, то не видать ему его драгоценной статуэтки. Политика с позиции силы – так ведь это называется, Дживс?
– Иначе говоря, шантаж, мисс.
– Да, иначе говоря, шантаж. Если имеешь дело с такими типами, как дядя Уоткин, все средства хороши. Но теперь, когда Планк разрешил наши трудности и нет нужды прибегать к крайним мерам, эта вещь мне больше не нужна, и, по-моему, самое разумное – поставить ее на место, пока не хватились. Берти, пойди и отнеси ее в комнату, где хранится коллекция. Вот тебе ключ.
Я отпрянул, как если бы она дала мне подержать скотч-терьера Бартоломью. Я считаю себя preux chevalier и тем горжусь, мне нравится угождать прекрасным дамам – по мере возможности, но бывают моменты, когда приходится объявлять nolle prosequi. Сейчас настал именно такой момент. При одной мысли о том, чтобы пойти на опасное дело, которое мне предлагала Стиффи, я покрылся гусиной кожей.
– И близко не подойду к проклятой комнате! С моим везеньем я сразу наткнусь на твоего дядю Уоткина под ручку со Сподом – и как мне им объяснить, что я там делаю и каким образом проник в запертую на ключ комнату? Кроме того, я не могу разгуливать по дому, когда здесь Планк.
Стиффи залилась своим так называемым серебристым смехом, которым, по-моему, как я уже писал, она бессовестно злоупотребляла:
– Дживс мне рассказал про тебя и про Планка. Ужасно смешно.
– Рад, что тебе смешно. Мне лично было совсем не до смеха.
Дживс, как всегда, нашел выход из положения:
– Если вы передадите означенную вещь мне, мисс, я позабочусь о том, чтобы она вернулась на место.
– Благодарю вас, Дживс. Ладно, до свидания. Пойду отыщу Гарольда, – сказала Стиффи и удалилась, грациозно пританцовывая.
Я пожал плечами:
– Ох уж эти женщины, Дживс!
– Да, сэр.
– Ну и народ!
– Да, сэр.
– Помните, что я вам сказал о Стиффи, когда мы были в Тотли-Тауэрсе в прошлый раз?
– Нет, к сожалению, в данный момент не припоминаю, сэр.
– Она еще подсунула мне каску полицейского Оутса, а тут как раз папаша Бассет и его прихвостни ворвались в мою комнату с обыском. Предвосхищая будущее, я тогда обратил ваше внимание на то, что Стиффи, по которой, как известно, психушка плачет, собралась замуж за преподобного Г. П. Пинкера, самого придурковатого из тех, кто когда-либо вещал прихожанам о хеттеях и хананеях, и задался вопросом, чего же ожидать от их отпрысков, если таковые явятся на свет.
– Да, сэр, теперь вспоминаю.
– Унаследуют ли они, спрашивал я себя, совокупную дурь обоих родителей?
– Да, сэр, насколько могу припомнить, вас особенно тревожила судьба нянь, гувернеров и школьных преподавателей, которые возьмут на себя ответственность за воспитание вышеупомянутых отпрысков…
– …не подозревая, с чем им придется столкнуться. Совершенно верно. Эта мысль до сих пор меня гложет. Однако нам сейчас недосуг углубляться в данный предмет. Возьмите-ка лучше черную кикимору и не мешкая водворите ее на место.
– Да, сэр. Коль предстоит тебе свершенье, верши его без промедленья, – сказал он, направляясь к двери, а я в который уже раз восхитился тем, как складно он сочиняет.
Теперь самое время, подумал я, прибегнуть к стратегии, разработанной мною с самого начала, а именно – бежать отсюда через окно. Пока Планк шляется по дому и в любой момент может ввалиться сюда, поближе к напиткам, самое безопасное для меня – удалиться в тисовую, или рододендроновую, аллею и отсидеться там, пока он не уберется восвояси. Итак, в соответствии с планом я поспешил к окну и – представьте себе мой испуг и досаду – обнаружил, что Бартоломью, вместо того чтобы прогуливаться по парку, устроил себе сиесту на травке под окном. Я уже перекинул ногу через подоконник и только тогда заметил мерзкое животное. Еще секунда – и я бы упал прямо на него, подобно летнему дождю, что низвергается нежданно с небес на землю, как сказал не помню кто.
Легко догадаться, что это impasse
[20], как говорят французы. Я стоял, обдумывая свое положение, когда за дверью послышались шаги. Коль предстоит тебе свершенье, верши его без промедленья, сказал я себе и снова бросился за диван, побив на долю секунды свой предыдущий рекорд.
Лежа в своем тесном закутке, я удивлялся, почему не слышно никакого разговора. До сих пор все входящие начинали чесать языки, как только переступали порог. Странно, подумал я, теперь ко мне, кажется, занесло парочку глухонемых. Однако, осторожно выглянув из-за дивана, я понял, что ошибся. Это была вовсе не парочка глухонемых, а Мадлен. Она направлялась к фортепиано, и шестое чувство мне подсказало, что сейчас она примется петь старинные народные песни. Как я уже упоминал, на досуге Мадлен довольно часто предавалась этому занятию. Она особенно усердствовала в минуты бурных переживаний, когда желала успокоиться. Вот и сейчас, видно, настала такая минута.
