В сущности, жить в социальном жилье не так ужасно, когда в школе об этом никто не знает. Но вот совершенно ненадежная Ада стоит под моей дверью. Что ей тут нужно?
— Кто это? — шепчет мама.
— Никто.
— Не может быть. Она знает твое имя.
— Одноклассница.
— Я слышу, вы там шепчетесь, — сообщает Ада. Мама встает и открывает дверь.
— Привет, я Линда, мама Барта, — представляется она, протягивая Аде руку. — Входи!
Я вижу, как Ада разглядывает маму, заслонившую собой дверной проем. Мама сторонится, и Ада осторожно входит.
Вероятно, давно надо было описать нашу квартиру, но это как-то не приходилось к слову. Помещение это трудно назвать, как любят говорить риелторы, великолепным. Его с трудом и квартирой-то назовешь. Мы с мамой живем в одной комнате. Я сплю на раскладном диване, а мама на обычном. На полу валяются стопки журналов, каких-то бумажек и куча всего, так что линолеума посреди комнаты почти не видно. У нас есть книжная полка, на которой стоит все что угодно, кроме книг, и почти не работающий холодильник. Одна стена светло-желтая, остальные — белые, на них следы от фотографий, которые тут когда-то висели. На окнах нет занавесок, но это не самая необходимая вещь из всего, на что нам неплохо бы потратиться. Мы с мамой составили длиннющий список, только он куда-то завалился.
Вот так мы и живем. И никто из моего класса к нам раньше не приходил. А теперь посреди комнаты стоит Ада, и от этого квартира кажется еще более крошечной и убогой. Мама убирает белье с дивана.
— Садитесь. Я схожу в магазин, — говорит она.
— Но у тебя же нет… — вспоминаю я… и резко затыкаюсь.
— Все в порядке, — отвечает она. — Налей сока, что ли, Барт.
Я киваю, хотя весь сок был выпит еще вчера. Пока мама рядом, мы с Адой молчим. Я пытаюсь улыбаться, но, кажется, у меня не очень получается.
— Твоя мама…
— Знаю, — перебиваю я.
Какое бы слово Ада ни собиралась произнести, я не хочу этого слышать. Толстенная, жирная, жиртрест, больна ожирением, с огромной задницей — все существующие на этот случай выражения обидны. А другие — вроде «слегка полная» или «с небольшим избыточным весом» — не годятся, потому что мама куда больше того, что ими обозначают.
— Она… приятная, — заканчивает Ада.
— Ну да. Правда… Как ты меня нашла?
— Мне дали адрес в школе.
— Не надо бы тебе приходить, — невольно слетает у меня с языка.
— Знаешь, мне ужасно неловко от того, что случилось. А все потому, что Лисе видела, как ты отдал мне конверт, и страшно захотела узнать, что в нем. Я хотела, чтобы вышло как лучше… Ты не представляешь — учитель пришел в совершенный восторг. Никогда его таким не видела… И хотя ты просил никому не ставить диск, мне показалось, ты хочешь, чтобы на самом деле я поступила ровно наоборот. Иначе зачем бы ты мне его дал?!
Почему Ада спрашивает о том, чего нельзя объяснить?
— Не знаю.
— В любом случае я хочу сказать… прости меня…
— Да ладно, все нормально. Точнее, нет. Но хорошо, что ты решила извиниться.
— Почему ты не хочешь, чтобы тебя послушали?
Я глубоко вздыхаю:
— Понимаешь, я не могу петь перед посторонними. Даже для тебя… Могу, только запершись в туалете. Вот мне и пришлось сделать запись, чтобы ты могла услышать.
— Потому что ты очень волнуешься? Ну, что-то вроде страха сцены, что ли?
— Да… или… не знаю… Все так сложно… Хочешь сока?
— Давай.
От растерянности я позабыл, что сока-то нет.
— Кстати, у нас очень вкусная вода.
— Вода тоже сойдет.
Чистых стаканов не имеется, и приходится вымыть один, чтобы налить в него воду из-под крана.
— Вот, — говорю я и протягиваю стакан Аде. — Прости за такой беспорядок.
— Ничего страшного, — отвечает она, отпивая. — А ты не будешь?
Мытье еще одного стакана чревато мыслью о том, какая редкость у нас чистая посуда, так что я отрицательно качаю головой. Не то чтобы мы вообще не моем тарелок — просто не каждый день.
— Очень вкусная вода…
Я судорожно ищу слова, чтобы сгладить ситуацию, — но, может, их вовсе не существует в природе?
— Ты здесь давно живешь?
От такого вопроса легче мне не становится. Будто Ада спрашивает, всегда ли так было или это случилось с нами внезапно.
— Надеемся скоро переехать.
Я не вру. Я же не сказал «скоро переедем», я сказал «надеемся». Я надеюсь. Каждый день… Когда просыпаюсь от шума по ночам, надеюсь особенно отчаянно. Когда у меня появляется кто-то вроде приятеля в школе, от надежды сводит живот. Но иногда мне кажется, что мама надеется еще сильней.
— Здорово будет. Переехать, я имею в виду, — говорит Ада. — Хотя и здесь неплохо. По крайней мере не так ужасно, как в подъезде.
— Спасибо.
Каким может быть комплимент в такой ситуации? Ваша квартира не так загажена, как подъезд, — чистая правда.
— Диск у меня с собой, — сообщает Ада и достает его из внутреннего кармана куртки.
Я кладу диск на стол, словно не хочу пачкать руками.
Ада в нашу квартиру не вписывается — она ей не соответствует. Я соответствую. А Ада нет. Надеюсь, она, наконец, допьет свою воду и уйдет. Но перед тем, как это случится, я спрашиваю:
— Ты не расскажешь в школе?
— О чем?
— О… об этом месте.
— Как ты живешь? Конечно, нет. Я даже не скажу, что была у тебя. Зачем?..
В самом деле — зачем? Это все равно что признаться в общении с обитателями трущоб. И все же мне хочется напомнить Аде, что ей не очень-то удается хранить чужие тайны…
— Что ты решил с выступлением? — спрашивает Ада, прервав мои мысли.
— Как ты думаешь, фонограмма прокатит?
— Вряд ли. Народ просечет, что что-то не так…
— Может, переехать в Южную Америку?
Ада усмехается — и тут замечает нечто посреди комнаты, во что впивается взглядом.
— Это..?
Я пытаюсь понять, на что она уставилась.
— Так ты правду сказал? — говорит она. — Ты занимаешься боксом?..
— Да. Но в основном колотят меня — сам я еще не научился драться.
Она опять смеется. Потом осматривается, будто может обнаружить еще что-нибудь любопытное. Ада могла бы сказать, что у нас слишком много вещей для такого крошечного пространства. Или спросить, не валятся ли в кучу стопки бумаг и журналов. Или спросить, знаю ли я, что лежит в самом низу. Не знаю, как можно обсуждать такую квартиру. И я очень рад, что больше вопросов она не задает.
