— Не сейчас.
— Ты такой замечательный, Барт. Я только это хотела сказать. Ты должен понять, мой чудесный малыш: ты для меня все.
— Отлично.
— Ты такой…
Мама икает. Она отворачивается, целится всем телом в диван и попадает.
Я больше не думаю об Аде. Вполглаза я слежу за мамой, которая уже завела мотор в носу. Иногда я думаю, как могла бы выглядеть, имейся она, моя собственная комната… На стену я повесил бы фотки Мохаммеда Али и Брина Терфеля. У окна стоял бы небольшой письменный стол, а над кроватью висело бы бра. Ключ в дверном замке тоже не помешал бы…
Утром я просыпаюсь от звонка будильника. Мама спит в одежде, открыв рот.
У нас есть хлеб и молоко и есть даже с чем сделать бутерброд. Ланч-бокс так набит, что я с трудом его закрываю.
На лестничной площадке я обнаруживаю на полу одно из своих объявлений. Смятое. Я возвращаюсь в дом за скотчем. Затем разглаживаю бумагу на коленке и заново приклеиваю к стене. Добавляю надпись: «Пожалуйста, не срывайте».
В школе у ворот меня встречает Ада.
— Идем!
Ада не просит, а командует. Я иду за ней по коридору в цокольный этаж. Здесь находятся спортивные раздевалки, кабинеты труда и музыки. Она открывает дверь в туалет в конце коридора и затаскивает туда меня. Умывальник упирается мне в спину. Ада запирает дверь. Мы стоим так близко друг к другу, что я вдыхаю исходящий от Ады запах, втягивая его обеими ноздрями, — сегодня она пахнет медовой дыней. Вчера было что-то другое. Так мы и стоим. Я задерживаю дыхание, пытаясь преодолеть приступ клаустрофобии.
— Что, собственно, происходит?
— Спой для меня, — говорит Ада.
— Я не могу петь здесь.
— Но я хочу слышать, как у тебя получится.
— Зачем?
— Попробуй спеть.
Надо бы свалить прямо сейчас. Уйти, сказав, что не могу тут стоять как дурак. Но Ада ждет. И не для того, чтобы надо мной посмеяться. По крайней мере мне так кажется.
Я закрываю глаза, пытаясь представить, что я дома. Вижу перед собой занавеску от душа, шкафчик с лекарствами и зеркало, повешенное слишком высоко для меня. Во рту у меня выжженная пустыня, горло словно сдавили. Я напрягаю мышцы живота, набираю в грудь воздуха и пою так, что в ушах звенит. Выходит чудовищно — как это будет и на концерте.
Заметив, что я собираюсь замолчать, Ада берет меня за руку. Просто сплетает свои пальцы с моими. Рука у нее теплая. Я, не открывая глаз, продолжаю — и вдруг происходит что-то невероятное.
Звуки подчиняются мне и становятся прозрачными, как ледниковая вода. И чем больше я пою, тем лучше у меня получается.
Я пою для Ады — запершись в грязном школьном туалете. И это здорово звучит. Не волшебно, конечно, но определенно хорошо. Для школьного праздника сойдет.
Я обрываю пенье и открываю глаза.
— Ты правда очень здорово поешь.
— Я не хотел…
— Правда?
— То есть… хотел.
Мы смотрим на наши сплетенные пальцы. Я отпускаю Адину руку, будто меня ударило током.
— Не знаю, как это случилось… — говорю я.
— Мне кажется, ты справишься.
Мы стоим вплотную. Слишком близко. Мне кажется, что я сейчас задохнусь. Я прижимаюсь спиной к раковине.
— Да, но не можем же мы стоять на сцене взявшись за руки…
Я ногой распахиваю дверь и иду к лестнице.
— Подожди, Барт! Мне надо тебе кое-что рассказать…
— Хорошо, только не сейчас.
На школьном дворе воздух, и пространство, и люди.
Я отхожу в сторону и глубоко дышу. Значит, это возможно? Я пел чисто не просто при другом человеке, но мы еще и стояли нос к носу. Дело в волшебстве Адиных рук или я могу петь и без них?
Я не успеваю как следует додумать эту мысль, как ко мне подходит Август.
— Чего стоим?
Я киваю. Знает ли он, что я только что был внизу с Адой?
— Это правда, что говорят?
— Что правда? — переспрашиваю я, не представляя, о чем он.
Поодаль стоят, глядя на нас, еще несколько ребят. Брови у Августа слегка приподнимаются. Ну вот, сейчас все выяснится.
— Что ты живешь в трущобах и твоя мамаша весит двести кило.
Мое тело словно наливается свинцом.
— Нет, — говорю я жестко. — Неправда.
— И сколько же она весит?
— Килограммов шестьдесят.
Я отвечаю в полной уверенности, что так оно и есть, — без этого трудно говорить убедительно. — Да?
Никто не знает, сколько весят их мамы, — особенно если те стройны и тянут не больше чем на шестьдесят кэгэ. Август кивает. Частью души я надеюсь, что на этом все кончится. Август поймет, что Ада распространяет отвратительные слухи, доверять которым не стоит. Что Ада рассказала это Августу в момент слабости. Что все можно списать на недоразумение. Что в сторонке стоящие парни ничего не слышали. И что я могу уговорить какую-нибудь стройную тетеньку выдать себя за мою маму и подтвердить, что мы живем в обычном доме, где лестницы моются каждую неделю.
Но рассудком я знаю, что это только начало.
— По-моему, от тебя пованивает плесенью, — бросает мне Август и отходит.
Немного погодя ко мне подбегает с обеспокоенным лицом моя одноклассница Марита и спрашивает, так ли все у меня плохо, как она слышала.
— Понятия не имею, — отвечаю я.
— Ваша квартира правда в таком… в социальном жилье?
— Если пятикомнатные апартаменты с балконом и тремя каминами называются социальным жильем, то да.
— Тремя каминами?
— Нет, с двумя… и с изразцовой печью.
До начала занятий еще двое-трое подкатывают ко мне с теми же вопросами. Ады нигде не видно. Куда она подевалась? Урок начинается, а Ады все нет. Может, она испугалась? Ее можно понять: вряд ли кому-нибудь хочется нажить себе врага в лице человека, собирающего фотографии маньяков. Зато теперь никаких сомнений в том, что Ада не умеет хранить секреты.
Мозг кипит от множества мыслей. Вообще-то я даже хочу, чтобы мама со всеми своими килограммами заявилась на летний концерт или на любое другое школьное мероприятие. Мне вовсе не нужна пятикомнатная квартира с двумя каминами и изразцовой печью. Но ежедневно я хожу по лезвию ножа. Еще чуть-чуть, и мы с Бертрамом поменяемся ролями. И жизнь в трущобах с необъятной мамой я могу компенсировать лишь тем, что так спою на летнем празднике, что у всех челюсти отвиснут.
Учитель Эгиль, не успев войти в класс, сообщает, что на последнем уроке состоится общая репетиция. Кто хочет, может воспользоваться залом и на переменах.
