Я огляделся. Одни репетировали, другие дурачились, почти все болтали. Ученикам «А» класса сообщили, что представление завершится не так, как было задумано. Так что главное — точно выполнять указания учителя. Все должны выстроиться в ряд и делать именно то, что он скажет. Зачем понадобились эти изменения, никто не спросил. Может, всем кажется, что это так принято, чтобы в последний момент все перевернулось с ног на голову?
Это всего лишь летний праздник, а не конец света. Разве что чуть-чуть.
У меня зажужжал мобильник, и, хотя время было не самое подходящее, я решил ответить.
— Это Джон Джонс.
— А-а. Привет.
Он кашлянул.
— Я вот что хотел сказать. Было бы здорово все равно как-нибудь покататься вместе на великах.
Я хотел было сказать, что только недавно научился кататься, но вместо этого тихо переспросил:
— Вместе покататься?
— Можем и еще что-нибудь придумать.
— Что?
— Сходим куда-нибудь, ты и я. Пускай я не твой отец, я все равно подумал — было бы круто.
Я промолчал.
— Если не хочешь, ничего страшного, — добавил он. В трубке что-то слабо потрескивало. Со сцены доносилась музыка и громкие голоса. Секунды убегали.
— Я понимать… — проговорил наконец Джон Джонс. Который вовсе не был моим отцом.
«Круто» — это слово как-то самопроизвольно возникло у меня в голове.
— Приятно было с тобой познакомиться, — сказал Джон, и я испугался, что в следующий миг он повесит трубку.
— Круто! — почти выкрикнул я.
— Что-что?
— Я говорю — круто!
— Вон оно что… Ну тогда… круто!
— Моим папой тебе уже не стать.
— Знаю.
— Но, если мы подружимся, будет круто.
— Я люблю ходить в кафе, и в кино, и еще в парк «Тысяча развлечений».
— Я все это тоже люблю. Наверное. Точно не знаю, я не очень часто туда хожу.
— В «Тысячу развлечений» я тоже еще не ходил! Может, доедем туда вместе на великах? Я тебе как-нибудь позвоню. Ладно?
— Хорошо.
— И удачи тебе на выступлении!
— Спасибо!
Все же этот день не совсем безнадежен. У него по-прежнему есть все шансы войти в историю в качестве довольно сносного и не окончательно ужасного и отвратительного. Такие дни вспоминаешь, даже оказавшись в доме для престарелых. Но тут, конечно, придется поднапрячься.
«Б» классу публика хлопала как сумасшедшая. Настала очередь «А», и мои одноклассники начали друг за дружкой выходить на сцену. Они жонглировали, показывали фокусы, танцевали, разыгрывали сценки, а во время скетчей Августа зрители чуть со стульев не падали от смеха. Все это время я сидел за кулисами на столе и наблюдал, как остальные, нервничая, выходят на сцену, а возвращаются радостными и довольными. Глаза учителя пылали, а с его губ не сходила торжествующая улыбка: наш успех «Б» классу даже и не снился.
— Очень весело было! — запыхавшись, выпалила вернувшаяся со сцены Ада.
— А я не видел, как ты выступала… — пожалел я и испугался, что она скажет, будто мне нет дела ни до кого, кроме себя самого.
И мне пришлось бы с ней согласиться. Ясное дело, мне надо было посмотреть ее выступление — и тогда по окончании я мог бы отвесить пару знатных комплиментов. Иначе какой же я друг?!
— Я как-то читала, что, когда волнуешься, у тебя прибавляется сил и сообразительности, — сказала Ада, — а те, у кого на сцене ничего не получается, наверняка просто не волнуются. Ты-то как, боишься немного?
— Я… не знаю.
— Все будет хорошо.
В этот момент я понял, что лицо у Ады накрашено. Никогда прежде такой я ее не видел. Губы были какими-то особенно красными, глаза обведены чем-то темным, а кожа казалась непривычно матовой. Мне словно показали фотографию более взрослой Ады. Девчонки меня пугают. Они красивые, но я их побаиваюсь.
— Осталось пять минут! — бросил мне учитель, направляясь к Бертраму, который как раз собирался на сцену.
Ада подошла ближе, а мгновения полетели с невиданной скоростью. Когда до моего выхода осталась минута, я так и не понял, куда подевались остальные четыре.
Я встаю.
Сейчас — это произойдет сейчас. Пытаюсь дышать ровно. В голове совершенно ясно. И замечаю, что волнуюсь. Все будет хорошо.
Я уже направлялся к сцене, когда ко мне подошел учитель.
— Барт, у нас проблемы, — сказал он.
Моя последняя глава
(расслабьтесь, я не умру)
Все столпились возле Бертрама и восторженно хлопали его по спине. Две девочки из нашего класса выбежали на сцену и запели песню Бейонсе, которая шла в качестве проигрыша между номерами. Рядом со мной стоял учитель, что-то мне толковавший, но я сомневался, что понимаю хоть слово. Впрочем, я понял, чем это грозит мне.
— Так что будем делать? — спросил он.
Словно я работник сцены и привык решать такие вопросы.
— Э-м-м… Ну… Не знаю, — ответил я.
Занавес не опускался. Техник давно уже обещал починить его. Механизм вышел из строя много лет назад, так что рано или поздно это должно было случиться. И вот сейчас занавес заклинило намертво.
— Ничего-ничего, — учитель потер лоб, — что-нибудь придумаем…
Девочки на сцене запели последний куплет.
— Хочешь, выйдем вместе? — предложила Ада. — Я не против.
Меня обступили одноклассники, которые должны были выходить на сцену во время моего выступления. По очереди. Точно бусины на нитке. И теперь все они не сводили с меня глаз.
Я сглотнул, и мне показалось, будто я проглотил булыжник.
В зале захлопали. Девочки вернулись со сцены. Я был не в силах никому смотреть в глаза: передо мной словно расплывался туман, превративший все лица в бесформенную массу. Но слова мои прозвучали вполне отчетливо.
— Я пойду, — сказал я.
Ада взяла меня за руку.
— Один.
Она выпустила мою руку.
— Ты уверен? — спросил учитель каким-то странным голосом.
— Не будем сейчас это обсуждать.
— Включайте музыку! — закричал он, а потом пробормотал: — И да помогут нам боги…
Кто-то сунул мне в руки микрофон. Я поднялся по трем ступенькам, отделявшим меня от сцены, взглянул в зал и остолбенел: сколько же там было народа! И каждый смотрел на меня. В первом ряду сидела бабушка — она натянуто улыбалась, а руки скрестила, словно тоже, по примеру учителя, молила высшие силы о том, чтобы я не опозорил навсегда свою семью.
