Из колонок лилась музыка. Нельзя думать о том, что все пойдет плохо, — это я понимал. Если я так сделаю, публике придется внимать самой ужасной какофонии, какую только можно представить.
Слишком поздно. Эта мысль уже закралась мне в голову.
Зажмуриваться бессмысленно. Я уже успел увидеть все эти глаза, с любопытством взирающие на меня. К счастью, в этот момент зажглись два прожектора, и их свет совершенно меня ослепил. Еще несколько тактов — и все услышат мое волшебное пение…
Внезапно я увидел папу. Не Джона Джонса, а моего настоящего папу. Он был в зале единственным зрителем и ждал, когда я запою. Папа улыбался мне, и его улыбка придала мне сил. Руки его спокойно лежали на коленях, и сам он казался совершенно бестрепетным.
Ясное дело, что для папы я готов был спеть.
Я глубоко вдохнул. А затем открыл рот.
Я лежал на полу и смотрел прямо на прожектор. Вокруг меня раздавались какие-то звуки. Кто-то подхватил меня и поставил на ноги, хотя мне подниматься не хотелось. Как хорошо было на полу — надежно и спокойно.
Папа исчез, и зал опять заполнили незнакомые мне люди. Все они почему-то стояли. Им хотелось разглядеть, что со мной случилось. Я что, в обморок грохнулся? И все испортил?
Их руки двигаются, повторяя один и тот же жест, который я видел сотни раз. Неужели они хлопают, потому что я жив?
— Получилось! У тебя получилось! — прокричал учитель прямо мне в ухо.
Да что получилось-то?
Мои одноклассники стояли на сцене рядом со мной и раскланивались. Я тоже наклонился и опять едва не повалился на пол, но кто-то поддержал меня. Бабушка кричала, словно на рок-концерте. Это было стыдно, но одновременно и приятно.
Мы уходили со сцены и вновь возвращались. Учитель теперь даже не пытался сдерживать слез. И когда мы наконец покинули сцену, он подозвал нас всех.
— Знаете что? Это… да, это самое великое… ну да, величайшее событие, которое случилось со мной за все то время, что я работаю в школе. И все это благодаря вам, — проговорил он совершенно изменившимся голосом.
А потом он обнял меня. Только меня. И это длилось довольно долго.
Я осторожно высвободился из его объятий и отошел в сторону, оставив учителя утирать слезы рукавом рубашки. Ада догнала меня и ухмыльнулась.
— Тебе повезло — ты так долго нюхал учительскую подмышку! — сказала она.
— Ада… — я запнулся, — я нормально… нормально пел?
— Лучше, чем в коридоре. Ты что, сам не слышал?
— Я… вообще не помню, как пел. Помню только, что папа сидел в зале. И больше там никого не было.
— Знаешь, Барт, с тобой не соскучишься.
Ада взяла меня за руку и потащила в зал, где к нам то и дело подходили какие-то незнакомые люди. Все они говорили мне что-нибудь приятное.
— Наслаждайся, — шепнула мне на ухо Ада, — сегодня ты супергерой.
За окном падала звезда, хотя, вполне возможно, это был самолет или НЛО. Их не различишь.
По дороге домой бабушка не уставала меня расхваливать. Мы вошли в подъезд и поднялись по лестнице. Возле нашей квартиры кто-то сидел. Бабушка схватила меня за руку.
— Осторожнее! — сказала она.
Какой-то мужчина в разодранной футболке сидел, уткнувшись головой в колени. Мне почудилось что-то знакомое. Дышит ли он, понять было невозможно. Я выдернул свою руку из бабушкиной и подошел к нему.
— Гейр! Гейр!
Он очнулся и покрасневшими глазами уставился на меня.
— О, здорово!
— У тебя все в порядке? — спросил я, присев рядом.
— Ну, как сказать. Бывало и получше.
— А почему ты не в больнице?
— Не по душе мне там.
Бабушка грозно нависла над нами. Она нахмурилась.
— Может, зайдешь к нам? — спросил я.
— Барт! — одернула меня бабушка, но я сделал вид, будто не слышу ее.
— Не будешь же ты здесь сидеть, — уперся я.
— У меня ж тут, внизу, берлога. Туда и пойду. Все путем. Просто хотел кое-что отдать тебе, — и он протянул мне пакет. Я открыл его и увидел внутри черный футляр.
— Сейчас необязательно открывать. Это часы — от папаши мне достались. «Ролекс Устрица», коллекционные. Выпущены в 1952 году. На обратной стороне гравировка.
— Но зачем ты даришь их мне?
— Потому что они дорогие.
— А разве тебе самому деньги не нужны?
— Вот в том-то и дело. Если я их продам, то и деньжата все сразу же спущу. Мне просто… как подумаю, что променяю эти часы на героин, то мне аж больно делается. Ты их продай, и тогда вы с мамой, а может и с бабушкой, переедете отсюда. Здесь тебе не место.
— Но я не могу…
Гейр попытался встать.
— Помоги-ка. Что-то затекло все.
Я подхватил Гейра под руку, потерял равновесие и едва не свалился на него. В конце концов я все же помог ему подняться. Гейр слегка пошатывался.
— Даже не знаю, что и сказать, — проговорил я, разглядывая пакет.
— А что тут говорить. Спасибо скажи — и хватит об этом.
— Спасибо.
— Пожалуйста, Барт. И не становись таким, как я.
— Обещаю.
И он, шатаясь, побрел вниз.
— Кто это? — спросила бабушка.
Прежде я не думал, как это назвать, но теперь понял, кем приходится мне Гейр:
— По-моему, это мой лучший друг.
В жизни иногда приходится принимать важные решения. Может, это одно из них, не знаю. Но бокс я решил бросить. Я не готов потратить на него еще девять тысяч девятьсот шестьдесят часов.
Сдается мне, что на пение в туалете у меня ушло часов пятьсот. Значит, осталось девять тысяч пятьсот, а это сильно меньше — так мне почему-то кажется. В туалете есть маленькое окошко. Завтра, когда буду петь, я, возможно, его открою.
Я сижу возле маминой кровати и смотрю, как она спит. Она похрапывает и слегка вертит головой. Когда она проснется, я расскажу ей о своем выступлении. А вот о подарке Гейра мне говорить не хочется. Мама наверняка решит, что его надо вернуть, и я прекрасно понимаю, что она права. В интернете написано, что коллекционеры за границей готовы выложить за такие часы по меньшей мере полмиллиона крон. Может, я вырасту и верну Гейру деньги? Если он завяжет с героином, то точно доживет до восьмидесяти.
Мобильник в кармане зажужжал. Я вышел из палаты, вытащил телефон и увидел, что это Ада.
— Это живой автоответчик Барта, — проговорил я в трубку.
— Привет. Что нового?
— Я в больнице. Мама спит.
