Ледяная, в хрустально позвякивающей шубе из стеклянных лакримоз, она была как древняя церковь из человеческих костей в городке Костна Гора. Эта ходячая костная гора приходила к нему по ночам и живьём присваивала его себе.
А Она огромна.
Понемногу, со временем Она показала ему перед выпученными шариками глаз подробности своей огромности. Показала, что может сдёрнуть любую дорогу с земли и намотать как шарф. Может вытянуть из полей и лесов тропинки и связать ими кого хочешь. Бывает, что Она легко сдирает и саму землю, целую страну, как одним движением хозяйская рука срывает скатерть после застолья: повеселились и будя. Для этого у неё есть тар-та-ра-ры…
И когда он подрос, Она досконально показала ему свои настоящие владения, которые только увеличиваются, только прирастают, и так и должно тому быть: ибо Объятельница Необъятна.
Бараки – это вчерашний день: теперь уже целые небольшие города принадлежали Ей – и районы больших, хи-хи-хи. И не только лагерные сараи, и не только блочные многоэтажки – целые Саграды Фамильи, Дуомские соборы, Сакре Кёры, дублированные башни МТЦ – всё, всё-о-о, всё в Ее вотчине, всё на Её территориях построено из человеческих костей. О какие зодчие работали и работают на Неё! Каждый век порождает непревзойдённого гения, а иной, как XX, и не одного.
Ленины и Сталины, Гитлеры и Геббельсы – ироды-апостолы Объятельницы.
Эти бараки, как и высотные многоэтажки, пусты: человечек – расходный материал, и обретается, так сказать, снаружи. Что же Объятельница держит в этих уходящих за горизонты костяных хранилищах?
О-о-о-о-о-о!
Мои сокровища – это главные сокровища мира: совершенно бесплатные, совершенно бесценные.
И Она, держа маленького Доминика Хинча, как Костна Гора – младенца, проносилась с ним мимо тысячекилометровых костяных стеллажей, где у Неё хранились уложенные бесчисленные стопочки, рулоны и кучи украденного: детских снов, мужского благородства, женской красоты, преданной дружбы, обманутого доверия, попранных надежд, осколков разбитых вдребезги сердец; цистерны пролитых слёз, которые некому было утереть, гигантские безмолвные резервуары несказанных и ненаписанных самых нужных слов, горы дырявой старческой памяти, а главное, главное – младенческая безмятежность каждого.
И отдельно у Неё там хранились непрожитые жизни миллионов убитых другими людьми людей.
Каждый, кто хотя бы впервые услышал о смерти, – уже немного мёртв, хи-хи-хи.
– На что похожа непрожитая жизнь убитого человека? Ща.
Вот: об этом тебе лучше послушать Мой личный Реквием! Дай-ка я подкручу громкость чужих страданий в твоей душе. Вот. Он не замолкает ни на минуту. Это фон всего. В этом всемирном симфоническом оркестре вот какие у меня подобраны инструменты: плач и рыдания, всхлипы и скрежет зубов, крики ночных кошмаров, вопли невыносимой боли, муки голода, терзания жажды, последний взгляд идущего на казнь, долгое одинокое умирание, шаг с крыши, поиск глазами крюка, скольжение петли вокруг горла, хлад сиротства и вдовства, ужас незнания о судьбе потерянных близких, все до последнего последние вздохи, треск раздираемой собственными ногтями кожи на своём лице и шорох сыплющегося на головы пепла.
Мои сокровища невыразимы и непередаваемы: каждый может прочувствовать их только лично.
Или уж Я, забравшая личность, – Себе. В Моём мире время измеряется не часами, а безднами.
Маленьким Доминик Хинч выгибался дугой или змеился молнией, пытаясь вырваться из объятий Объятельницы.
Она ослабляла хватку, и паралич, не дававший в яви сделать ни единого движения, отступал от него. Впереди был день, когда Доминик должен был обдумать показанное ему ночью, клюя носом, не слыша учителя, не отвечая на подначки одноклассников.
И за несколько часов до отхода ко сну он снова начинал нервничать: пора.
Пора в постель, и мама была неумолима.
Сбивчиво и стесняясь, он пролепетал отцу, прикрывшему каталог «Arms and Armour Collected and Offered for Sale», который изучал с карандашом в руке, об Объятельнице.
– Прекрасно тебя понимаю, друг мой, – бодро ответил мистер Хинч-старший. – У меня тоже в детстве был свой любимый кошмар. Мне казалось, что из-под кровати родителей каждую ночь вылезает огромный крокодил и при этом жуть как скрежещет когтями по полу! Но выяснилось, что это твой дедушка так храпел. Ха-ха-ха!
– Ха-ха.
Мистер Хинч-старший посмотрел на сына поверх черепаховой оправы очков:
– Но ты же понимаешь, что никакой «объятельницы» не существует? Надо просто на секунду открыть глаза и повернуться на другой бок, и всё.
Видя, что его увещевания не достигают цели, Хинч-отец предпринял заключительную попытку, нетерпеливо глянув на недочитанный разворот последних выставленных на завтрашний аукцион предметов. Положив руку на плечо сына, он объяснил:
– Пойми: вот некоторые дети придумывают себе воображаемого друга. А ты себе придумал воображаемого врага. Положим, в детстве и те, и другие могут некоторое время казаться очень настоящими. Но лучшее, что мы можем сделать, – это поскорее повзрослеть. Понял?
– Понял.
– Ну ступай.
Доминик поплёлся к себе в комнату, накинул, как мантию, край зелёной портьеры на плечо, и, прижавшись лбом к окну, глубоко задумался.
Но ведь даже «воображаемый» друг – это прекрасно!..
Вот кто поможет ему справиться с Объятельницей.
Мистер Хинч оглядел узенькое темноватое помещение: окошко напротив под потолком и, как флюс, всё необходимое по левой стене.
Он обожал «De profundis» и сразу решил, что тоже станет каждое утро делать влажную уборку своего узилища – если только его не отправят домой.
Унитаз, раковина с краном, каменная отгородка по пояс, заштукатуренная и покрашенная масляной краской. За перегородкой на нелепом постаменте – лежак, обтянутый чем-то вроде скользкого линолеума. Свет в камере временного содержания не гасили.
Он снял ботинки и бархатный сюртук, из которого получилась прекрасная мягкая подушка, и возлёг на жёсткий топчан. Прямо у него над головой оказалась вентиляционная дыра, вокруг которой к нему в свою очередь приглядывались клопы. Хорошо, что ему вернули пенсне, хотя сначала забрали вместе с ключами и ремнём от брюк.
Как и все, он бывал в музее Консьержери, но и не предполагал, что и по сей день королевская тюрьма выполняет свои непосредственные задачи. Поэтому, находясь с момента своего ареста в странном, несколько приподнятом настроении, он с восторгом узнал въезд с набережной Сены во внутренний двор дворца и проводил глазами фонари и толпу на мосту.
И беседа со следователем в участке, куда его привезли из парка, и дальнейший переезд на автомобиле в сопровождении трёх дам в форме, и вот – музейная тюрьма при Дворце правосудия, где завтра судья решит, насколько велико его преступление – отпускать ли его домой или уж упечь как следует, и местный доктор, кинувший на него внимательный взгляд и спросивший: «И что мы принимаем, такие красивые?» – всё это казалось мистеру Хинчу сновидением, где он находился постольку-поскольку и в котором от него уже ничего не зависит.
