Всей душой презирая и нищету, и богатство, она всегда мечтала найти соратниц для общего дела – отжима лишнего у тупых самовлюблённых и на самом деле страшно мелочных богатеев бескровным, по возможности иронично-издевательским способом. Любительница комиксов и игр, Уна внутри себя оперировала вполне сказочными понятиями и вслух их никогда не произносила.
Но в её представлении всё это было в ней, в них. В четвёрке.
Мистические и погодные полномочия!
Стойкость к телепатии!
Интеллектуальный рентген манипуляций!
Как на их визитке: «Хотите что-то специальное на вашей вечеринке? Свяжитесь в нами!»
Они сами были специальными, необычными. Про них в голове Уны были собственные комикс и игра.
И теперь, после происшествия в парке, она старалась раскрутить сюжет в обратную сторону, чтобы понять, каким образом она вообще могла встрять в историю с убийством.
Она хотела быть валькирией справедливости.
Но что на выходе?.. Game over, thank you for participating.
Вместе с дымящейся сигаретой кончик носа ушёл под воду.
Вот дерьмо.
За эти в отблесках огня часы глубокого погружения в их общее с Флоранс прошлое Рошель, как в обрывочном гипнозе, увидела почти всё их детство в старинной деревушке в Лорейне, украшенное верной дружбой. Картины движущимися фотографиями или короткими роликами в ленте текущего воспоминания возникали у неё перед глазами, уставившимися в стену, затем их смывало слезами, и они снова наплывали одна на другую, то в яви, то во сне.
Девочки были обречены на дружбу, почти одновременно родившись на одной улице, оказавшись в одном классе и посещая одну церковь. Приподнятые к вискам глаза Флоранс с младенчества были похожи на глаза индийского божества, будто ярко обведённые сверху и снизу густыми чёрными ресницами, что сбивало с толку незнакомцев. Например, их первую учительницу: после показательного оттирания краски с водой и мылом над умывальником в классе всё те же смышлёные глазки, только в мокрых колких ресницах и яркой природной обводке поглядывали на обескураженную мадам Люмпен.
Сколько с четырёхлетнего возраста Рошель помнила подружку, Флоранс всегда была окружена увечными животными, которых страстно лечила, поила, кормила или оплакивала. Её жалость к старым выброшенным куклам, оброненному засыхающему цветку, корявой некрасивой ягоде с подбитым бочком, оставшейся на тарелке, была доктринальной: таковую куклу следует удочерить, таковой цветок сунуть под кран с водой, такую всеми отвергнутую клубничину съесть! Ну как же: росла-росла, и что – никому не нужна?
В шесть лет они ушли из дома, томимые сказкой большего мира, и так уже слишком давно ждущего их сразу за полем до горизонта и субботней ярмаркой в городке по соседству. И только бесследная кража жирной грязью резинового сапожка вместе с носком с ноги раззявы-Po остановила их дальнейшее продвижение. Она и сейчас видела то поле в душистых сумерках, стога в садящемся тумане, как пышные крестьянки, разбрелись по обе стороны дороги и зачем-то мокнут под открытым струящимся небом, под заходящим в ночь дождём. Беглянки деловито съели пакетик мармеладных мишек и похромали обратно.
Однажды Рошель, выходя из церкви, не обнаружила рядом Фло и оглянулась, ища её глазами, просачиваясь обратно под руками выходящих на улицу взрослых. В пустом храме, полном запахов и дымов только что закончившейся мессы, она увидела в одиночестве сидящую на деревянной скамейке Флоранс. В светлом, специальном для походов в церковь нарядном платье, с расчёсанными на прямой пробор и убранными за уши чёрными волосами, она была от макушки до коленок в разноцветных ромбах из-за потока солнечных лучей, падающих точно на неё через витражи старинной розы. Всегда подвижное лицо подружки стало таким непривычно неприступным, что Рошель решила подождать её во дворе: залезла на яблоню.
Через несколько минут Фло выскочила на каменное крыльцо вместе с отцом Огюстеном, уже, как всегда, вся в нетерпении ждущего их впереди вместительного воскресного дня, свободного до обеда в восемь.
И ведь за прошедшие после той цветной скамейки годы ничего не изменилось, только девочки быстро выросли, а отец Огюстен стал совсем стареньким и крючковато выгнутым влево из-за какой-то страшной болезни костей.
– Ты молишься?
– Когда, где, о чём ты?
– Когда после службы возвращаешься на свою скамейку и сидишь там, как изваяние.
– А, да? Как изваяние? Ха-ха! Не придумывай.
И только когда Фло сильно переболела, и отец Огюстен призвал всю общину молиться о ней, и никто не знал, выживет ли она, Рошель услышала о своей подруге, что та очень «одарена мистически».
– Ещё совсем маленькой девочкой Флоранс стала оставаться на несколько минут после мессы, садясь всегда вот тут, на одном и том же месте. Однажды я не справился со своим любопытством и спросил дитя, что она делает? И знаете, что она мне ответила?
Согбенный старый священник исподлобья обвёл взглядом лица людей, которых так хорошо знал: конечно, никому не было очень уж интересно, почему чужая девочка сидит пять минут после службы в пустой церкви, когда свои уже морскими звёздами возлежат на каменных плитах пола и с укоризной ждут конца его речей. Но он продолжил:
– Она сказала: я сажусь на эту лавочку и думаю о людях, которые сидели на этом месте до меня с того дня, когда нашу церковь построили. Я сказал: «С четырнадцатого века, – и спросил, – и что же ты думаешь о них?» Она мне ответила: ничего особенного, только то, что у нас с ними есть эта связь. Я спросил: «Какая же связь?» И она мне ответила: «Через эти стёкла именно в это время, когда заканчивается месса, именно в это место попадает луч одного и того же Солнца, неизменного, как Бог. Греет точно так же, как грело вечно всегда. Мою щёку и руку, как щёку и руку девочки в четырнадцатом веке. Понимаете?»
Было непонятно, это Флоранс тогда спросила отца Огюстена, или это отец Огюстен сейчас спросил свою паству и снова через силу обвёл взглядом знакомые лица. И отпустил людей по домам.
Рошель тогда просто взбесилась: изумление и неловкость, как будто старик выдал чужую неприкосновенную тайну равнодушным людям, просто так, без нужды. Она кипела от ярости, но, проходя мимо скамейки Фло, на секунду задержала руку под лучом падающего туда света: красный, синий и травяной ромбы послушно легли на рукав…
И сейчас, когда перед ней появлялись и растворялись в слезах или сне видения их очень близких общих лет, она совершенно не могла найти места в этой череде сухих зевов осиротевших котят, вермишелин глистов из толстых щенков после отвара от тварей, среди клювов каких-то слётков, ворон с перебитыми крыльями, среди их всегдашнего обмена платьями и мечтами, вообще, роясь, утопая во всём этом, найти среди множества всевозможного воспоминальческого хлама – приключений, поездок, хитроумных планов, влюблённостей, съёмных квартир, гриппозных ночей, поисков и мест работы, походов в клубы, дней рождения, дней обычных дней, – Рошель не могла найти места для «NO», а значит, не могла даже представить себе, как, где и когда произошло то, что произошло с Флоранс.
