– С кем не бывает, – галантно ответствовал Дада, – с той лишь разницей, что обычно люди верят в приятные фантазии о совместном будущем.
Саркастичность была настолько не свойственна ему, что Марин едва не выронила из рук салатные вилку и ложку и уставилась на Дада.
Паста со свежими белыми грибами была прекрасна, скромное красное вино, которое они обнаружили в соседнем супермаркете и попивали последнее время, тоже не подвело. Ломтик пармезана с малюсенькой тёркой на доске рядом, как лаконичный герб обедневшего, но довольного жизнью дворянина, венчал застолье.
В гостиной был кокон уюта, тепла и сытости, создававший иллюзию покоя и самодостаточности, словно за окнами, куда в полглаза поглядывал полуослепший тихий попугай, не было растерзанного мира, где в госпитале в десяти минутах езды отсюда словно бы не лежал выброшенный на берег реальности и выпотрошенный ею старый китовый слон, и как будто там, за тонкими стёклами, сутки назад на глазах у двоих из них не сожгли вышедшего пройтись перед сном человека…
Но внутри троицы металась паника. Эта действительность требовала от них какого-то к себе отношения, но они не желали иметь к таким её проявлениям никакого касательства вовсе. Хотелось вот – ужинать в кругу приятных людей… пить вино, откинувшись на удобные спинки кресел, разговаривать о, например, искусстве, литературе или о выставках… Об истории.
Ещё Марин очень хотелось курить, но при тёте Ане было нельзя.
Дада же всё было зашибись. Единственное, он бы не отказался, чтобы Марин сидела у него на коленях…
Ну то есть хотелось простой нормы: тепла, еды и секса.
Но даже косвенная вовлечённость в события недавних дней лишала их такой возможности, и еда, и вино, и тепло, и даже дружеский круг, собственно, их самих представлялся сейчас чем-то неверным и сомнительным: как будто есть и пить за круглым столом, нюхать горькие осенние хризантемы в вазе, поглядывать друг на друга и чокаться с мадам Виго – будто неверной и сомнительной оказывалась теперь самая простая обычная жизнь, словно бы не совсем возможная, если на улицах казнят геев, сжигают людей из газовых мини-пушек и кто-то твой любимый лежит в госпитале, присоединённый трубкой к какому-то попискивающему аппарату, как космонавт, который вышел в открытый космос временного или постоянного небытия.
Марин с грустью смотрела на тётю Аню, за день преобразившуюся в полупрозрачную бесплотную стрекозу. Она где-то читала, что старые стрекозы прилетают умирать на серебряные поверхности: тёплые на солнце серые лодки и мостки, на трубы водостоков и прямоугольники листового покрытия крыш, на речную воду в медленных местах, где в ней глянцево отражается небо. Они садятся, расслабляют истрёпанные пожизненной необходимостью строгой координации асинхронных движений две пары крыльев, и так теперь и сидят, опустив плечи, пока самый тихий, несильный порыв ветерка не унесёт их невесомые тела.
Тётя Аня почти всё время держала руку на рукоятке трости Антуана, улыбаясь своей неизвестно в чём виноватой улыбкой. Без высокой укладки, с короткими кудряшками направо над высоким лбом она стала чем-то походить на андрогинного седого ребёнка, и эти горестные брови уголками вверх… Или на фотопортрет Эдгара Алана По, сделанный как будто бы в тот самый момент, когда он впервые услышал «Never More».
Мадам Виго внимательно смотрела, как над чайной чашкой поднимается душистый пар с запахом цветущего в ночном саду жасмина.
– О если бы я была проще, открытее! Увереннее. Я бы сейчас просто выла и плакала, потому что, даже не существующая, Карусель открыла во мне мои собственные бездны. Я бы выла и плакала о том, что ничего нельзя изменить. И не только в прошлом: почти ничего уже нельзя изменить в настоящем, в будущем. Начало сегодняшнего будущего закладывалось много десятилетий назад, о мы, наивные малюсенькие люди! Я бы выла и плакала о том, что ничего, ничего не проходит бесследно, и всё, всё, что случалось с человеком, остаётся с ним навсегда. Я бы не сидела тут за столом, с ножом и вилкой, и не пила бы будто бы спокойно вино, а как позавчера горевший в свой рост человек – а я видела, видела этот факел в темноте сквозь деревья, просто не знала, что это! – тоже горела бы… Такой же огонь испепеляет меня сейчас изнутри. И будь я проще и открытее, я бы как факир дышала бы клубами огня своей печали. Горя. Опаляла бы всё вокруг… Листья бы сворачивались как рукописи на деревьях… и перья птиц. О Лью. Страсть, трагедия или радость, печаль или счастье остались человеку только в поэзии или прошлом. И всё: выхолощенные люди, удивительно, что ещё у кого-то получается производить детей не в пробирке. Что бы ни случилось, главное, никого не раздражать, никому не помешать, продолжать жить свою функцию. Говорить вежливо и спокойно – и лишь то, что хотят от тебя услышать…
И она сказала вслух:
– Как бы там ни было, вы же понимаете, Даниэль, как я рада с вами познакомиться.
– Конечно, мадам Виго, и я очень, очень рад, несмотря на обстоятельства нашей встречи, – ответил Даниэль и продолжил думать то, что вслух не произносил:
– Откуда мне знать, как я буду соображать, когда буду в её возрасте, если вообще доживу. Может, и не в карусель ещё поверю. Старики – повод не только для страха, но и для удивления: как они выносят целую длинную жизнь и продолжают нести её дальше. Если бы мама дожила до её возраста, мне было бы уже почти сорок!.. А если бы я мог вернуться на карусели в любой момент своей жизни, куда бы я хотел вернуться? Теперь уже и не знаю, но, наверное, в её последние дни, чтобы быть рядом. – И он перевел взгляд с нитей вытертой скатерти на Марин.
Которая молчала вот что:
– Ничего не понимаю. Ну вот: снова простое, клиническое зло – что эти ублюдки, которые казнят людей за слова и рисунки, что те ублюдки, которые сажают людей в тюрьмы за нелестные для себя мысли. И те, и те – палачи: пожирают чужие жизни, кусками или целиком. И что же мир? А ничего. Оказался не готов. Безмятежен… ест пармезан. Почему жертвы насилия не сопротивляются, если всё равно умирать? Почему умные люди переходят на сторону зла? Разве ум дан человеку не для того, чтобы хотя бы сопротивляться злу, если невозможно его победить? Или ум дан для того, чтобы не замечать зла, а повезёт – так ещё на нём и зарабатывать? А почему зло невозможно победить? Потому что добро высокомерно и не желает опускаться до методов зла? Я сойду с ума, если не научусь не думать… А-ха-ха: это как игра в салочки! Выступил против казни гея – тебя убьют тоже. А выступил против казни художника – тебя тоже убьют? И если ты выступаешь за политзэка, тебя тоже посадят? То есть что, всё так просто, снова как в древнем примитивном обществе, главное – не выступать? Но ведь тогда скоро снова будут убивать просто так, ни за что, как уже и сажали, и расстреливали ни за что…
Вслух она сказала:
– Наливай.
Глава 66
Хоронить трудно и тяжело человека, потому что в некотором смысле трудно хоронить часть себя с ним: свои с ним разговоры, разногласия и согласия, свои утра и завтраки, свои ночи и сны. Свою с ним связь. Он уходит и уносит с собой эту часть временно остающихся, поэтому остающимся больно: сильно был связан с дорогим усопшим – больнее, вынутая часть велика; почти совсем никак не связан – его смерть «как комарик укусил».
