Из непуганой ценительницы популярного шансона, страдавшей на джемах, она стала джазовым наркоманом, что, в общем, немудрено, если каждый день его слышать, заниматься под него любовью, отвозить детей в сад, звать к обеду из мастерской или вот – хоронить единственного мужа.
Под, например, Майлза Дэвиса. Или Колтрейна?.. Нет, под Дэвиса.
So What, You're My Everything, You Don't Know What Love Is.
Её ладонь поглаживала гладкий валик кресла. Блядь, Виски, лучше бы я прожила длинную скучную жизнь с каким-нибудь тоскливым клерком с крошечным членом, чем эти семь лет с тобой.
А с тобой я лучше бы ему изменяла…
И отговорила бы тебя рисовать этот мудовый ролик, из-за которого ты так рано погиб и который ничего не изменит, и ничего не весит, и никому не нужен.
Потому что всем давно друг на друга наплевать: одиночество – это новый чёрный.
У художественных высказываний давно нет никакой ценности, глупый ты мой Бернар В. Это же написано во всех женских журналах!
Да, – м-м-м, боже, как же я люблю шардоне! – да, мир полон трагизма и красоты. Беда в том, что те, кто наслаждается красотой, не замечают трагизма, а те, кто страдает от трагедий, не способны заметить красоту.
Это всё равно, что восседающим на вершине пирамиды Маслоу немногочисленным подлецам поучать массы тех, кто придавлен её основанием. Правда, папа римский, как-там-тя-щас-звать?
Ты, Висковски, конечно, красиво выступил, сам себе хозяин, кого хочу, того ебу, в том числе интеллектуально, да только вот я спала и видела, конечно, другой хеппи-энд…
Вот когда тебя – думаю, уже довольно скоро, – разбил бы инсульт, я бы стала ухаживать за тобой, ибо всё-таки ты отец моих детей. Всё бы, всё для тебя делала!
В том числе трахалась бы у тебя на глазах с самыми разными партнёрами, и кончала бы в твои плавающие вуале-хвостые глаза то, что сказал мне ты, уходя: «Детка, прости, но в моногамии правды нет».
Довольно плотная толпа у входа на кладбище неприятно поразила Жюля: о времени погребения урны знало человек пятьдесят, осведомлённых лично им, и все они были тут: старинные приятели Виски – художники, галеристы, букинисты, музыканты и собутыльники. Приехали некоторые его издатели, появился и многолетний друг-винодел, дважды в год привозивший на Сен-Жорж в большом чемодане с гнёздами для бутылок образцы вина. Ох, и любили они с Виски его визиты, с рассказами и объяснениями, да с дегустацией… Ходили провожать его, обнявшись, до ворот… О бля-а-а, брат!..
Потерянный, молчаливо потевший Оззо осоловело выглянул сквозь стекло и скривился, Зитц строчила что-то в телефоне. Надо было выходить, действовать, дирижировать. Давай, Жюль, быстро.
Служащий кладбища подошёл к машине – забрать урну, но Оззо ошалело отпрянул, не в силах дотронуться до чёрного гранита, и вывалился из машины, давая ему самому забрать отца с заднего сиденья. Адресат пепла предъявил сертификат о кремации.
Вит поискал глазами мадам Висковски-мл., не нашёл и стал, приветствуя знакомых, пробиваться через массу людей под мостом к месту захоронения. Какие-то безумные люди с радужными флагами принялись скандировать что-то, напирая на траурный ход, всё это снимали камеры, вежливые полицейские неуклонно оттесняли возбуждённую толпу.
– Бред какой-то. – Зитц затравленно оглянулась.
К Жюлю пробился лощёный телеведущий в розовом галстуке:
– Что вы можете сказать: смерть Бернара Висковски от руки исламистской фанатички закономерна, на ваш взгляд?
– Дайте пройти.
Спустя полсотни метров воплей и толкотни они выбрались в тишину и торжественность прибранных погребальных аллей. У бабушкиной могилы, с которой сняли верхнюю плиту, Зитц и Оззо увидели мать и группками стоящих вокруг людей: фотографов, друзей, коллег и знакомых отца, трёх очень высоких женщин, на чьих лицах, когда-то поразивших покойника в самое сердце, было невозможно не остановить взгляд: и сейчас они удерживали на своих скульптурных ликах выражение стремительного полёта с широко открытыми при любых погодных и жизненных условиях глазами, как у бюстов крылатых женских фигур на носах старинных кораблей, и не узнать супермоделей 90-х было нельзя.
И Зитц узнаёт их.
Ей около пяти лет, они снимают дом в Нормандии на лето, отец приезжает только на выходные, и то не всегда. Почти всё время идут обложные, стирающие грань между океаном и небом серые дожди. Остро пахнут плющи, длинные мокрые травы, в которых путаются их с братом резиновые сапожки.
У дома перед дождями затевали что-то строить, и ловкий жёлтый трактор с чистым звонким ковшом вырыл глубокую яму-канаву, теперь тоже наполненную дождём и размытую в ширину лужу. Все её обходят, будто это опасность, способная прыгнуть, наброситься – лужа глубока, и детское воображение делает её ещё глубже, когда нервная и постоянно названивающая в Париж мать грубо хватает их ладошки, чтобы обвести вокруг канавы, полной тёмно-коричневой, рябящей на ветру густой воды.
Внезапно раздаются резкие приветственные звуки автомобильных гудков, мать отпускает, почти отбрасывает их руки, и от неожиданности Зитц роняет своего Дуду, зацелованного, затисканного, всю жизнь спавшего вместе с ней на одной подушке длиннолапого и длинноухого зайчонка. Горестно взмахнув в воздухе облезшими до хлопковой основы лапами, серый от её младенческих слюней и детских слёз лучший друг неотвратимо погружается в коричневую зловещую жижу бездонной канавы.
От ужаса Зитц не может даже вдохнуть: с открытым ртом и остановившимся дыханием она таращит глаза на катастрофу, и по её выпрыгнувшему из-под капюшона широкому лицу с большим носом и маленьким ртом льёт дождь.
Это тонет она сама.
Сначала в холод уходят нижние лапы.
Потом туловище.
Потом верхние лапы…
Заломленное, упавшее вниз длинное ухо с остатками ворса уже тоже пропитывается грязью и тяжелеет….
За канавой раскрывают зонты те, кто уже вышел из автомобилей, те же, кто ещё не успел покинуть машины, наблюдают за драмой гибели Дуду из-за стёкол. Это элегантные, светские гости отца: сюрприз.
Он выскакивает из-за руля глянцевого автомобиля и, не притормаживая ни на секунду, в своих лакированных ботинках и чёрном костюме, в котором выглядит стройным и высоким, быстро идёт прямо к ней.
К Зитц, которая тонет и не может вдохнуть.
Вот он в несколько решительных шагов преодолевает присыпанную серой галькой грязь дороги и так же, на полной скорости, не сбавляя хода, без раздумий шагает прямо в канаву. Зитц вскрикивает беззвучно, как мяукают котята с пересохшими раззявленными пастями, и встречается с ним взглядом.
И глаза её отца, погружающегося по колено… по бёдра… по пояс… по грудь… и глаза её отца, провалившегося по грудь в тёмную жижу, его глаза ей СМЕЮТСЯ.
Одной рукой он словно бы веслом отталкивается от поверхности грязевой бездны, помогая себе идти сквозь густую глинистую субстанцию, а вторая, задранная высоко вверх, будто на ней хирургическая перчатка во время операции, крутится, как флюгер, указательным пальцем вопросительно показывая то туда, то сюда:
