– Здесь?
– Нет! – отвечает вместо неё Оззо, глянув на сестру.
– Здесь?
– Нет! Правее!
На четвёртый раз она может прошептать хором с братом:
– Нет…
Узкий рукав чёрного пиджака открывает сияющую белизну накрахмаленной сорочки и прозрачную, как гигантская капля идущего дождя, запонку на манжете. Наконец с искажённым от происходящей муки лицом мать кричит в ответ на его «Здесь?»:
– Да! Да, здесь!!!
Виски широко щерится ей в ответ и кричит:
– Никогда не сдавайся, Аглаэ! – И запускает правую руку в жижу. – Это всего лишь грязь! Сейчас Дуду оттолкнется лапами ото дна! И!.. Сейчас-сейчас!..
Зитц, не дыша, следит за операцией спасения себя.
Рука отца исчезает почти по плечо, он сам склоняется почти до щеки к поверхности бездны. Какие-то пластилиновые медленные жуткие волны расходятся в разные стороны от ищущих движений его ладони под толщей жижи и шепчут что-то прямо в его ухо.
Ему уже не до улыбок. Его гости курят, кто с иронией, кто с азартом следя за поисками. Мука для матери во всём происходящем проступает у неё на лице, как крупный план в кино на большом экране: она ненавидит мужа.
Зитц, уронив руки вдоль жёлтого дождевика, в полуобмороке смотрит вытаращенными глазами со слипшимися от слёз и дождя ресницами на пластилиновое густое зло.
– Вот наш дорогой утопленник! – кричит Виски, выпрастывая шоколадного зайчонка из-под толщи грязи.
– И-и-и-и-и-и-и-и!!! – тоненько визжит Зитц, топая ногами в резиновых сапогах и протягивая руки к Дуду.
Мать обходит канаву и, приблизившись к отцу, нагнувшись, двумя пальцами забирает спасённого. Когда Зитц, рыдая от пережитого ужаса, подбегает к ней, чтобы забрать игрушку, мать говорит:
– Нет, хватит одного красавчика: сначала они оба вымоются! – Она быстро идёт к дому с куском пропитанной грязью мягкой игрушки, почти слепая от ненависти к мужу: привезти такую компанию без звонка! О чём он только думал! Она – в резиновых сапогах! В старом свитере в катышках поверх домашнего платья! Без грамма косметики… Уму непостижимо.
Зитц истерически закидывается в рыданиях на отказ и торопится за ней, вернее, за Дуду, но краем круглого глаза смотрит на отца: совершенно такой же шоколадный, как Дуду, покрытый этим дерьмом чуть ли ни весь, он неловко выбирается из канавы, оскальзываясь на склонах. Руку ему протягивает Вит Жюль, и, выбравшись на траву, поймав её взгляд, отец подходит к ней, чуть отставив от себя вперёд плечи и стараясь не задеть, шепчет:
– Всё хорошо! Если что, ты обращайся! – И с широкой плутоватой улыбкой поворачивается к гостям, разведя руки в перепачканной одежде чуть вверх, как если бы показывал «я сдаюсь»: – Мне что, тут одному необходимо срочно выпить?
И элегантной кавалькадой высоченные дамы на увязающих в мягкой после дождя земле шпильках, затянутые в такие узкие платья, что видны острые бедренные кости вокруг их впалых, как блюда, животов, и их спутники в вечерних костюмах, ожив, как будто включили перемотку, звук и улыбки, по короткой узкой тропинке тянутся под зонтами в дом, во всех окнах уже горит тёплый золотой свет, превращая отблесками белый куст жасмина у входа, цветущие пионы и старое дерево в омелах в предметы интерьера безопасного обжитого мира: кошмар закончился, всё снова хорошо.
…Почему она никогда не вспоминала эту историю? Почему? Ведь даже только одно это воспоминание могло бы исцелить её от ненависти к нему.
Будь он жив, покойник бы прослезился от радости, сколько и какой плотности женской красоты восстало у практически пустой разверстой могилы, полностью забетонированной. Под плитой, на которую опустили урну с прахом, была давно похоронена его мать. И теперь, глядя на эту плиту и этот сосуд, который зачем-то окружили маленьким бетонным кольцом чуть повыше, мадам Висковски-мл. думала: ну вот, снова младенец у матери на руках. Так будет и со мной: здесь же, в этой же могиле. Она надела чёрные очки, никакой музыки здесь не предусматривалось, поэтому она погладила карман приталенного пиджачка с маленьким кассетником в нём: уже скоро.
Слева ржавела гигантская менора, памятник на старинной могиле 1880 года, справа упокоился младенец Иаков, счастливо умерший своей смертью перед самым началом избиения младенцев в 1939 году.
Элегантно скорбели дивы, нескольких фотографов и операторов за раскрытой могилой удерживали флики, серо-чёрная группа растерянных людей в ярких шарфиках и растянутых джинсах – художники и выпивохи, коллеги погибшего по обоим пунктам, – все ждали чего-то, что на религиозных похоронах исполняет поминальная служба с пусть не всем понятными, но красивыми и берущими за душу словами.
Неожиданно слегка квадратноватая дочка покойника сорвала с руки самодельный браслет из крупных деревянных бусин, разрисованных в виде планет, и они, от рывка рассыпавшись на лету, заскакали по пустой сухой яме забетонированной могилы. Какой-то растерзанный всклокоченный человек из компании друзей Виски шумно глотнул из горлышка плоской коньячной бутылочки и смутился.
Зитц швырнула порвавшийся браслет Виски в могилу и спиной задвинулась за Оззо. Неправильный космос произвольно окружил урну.
Вит Жюль поднял руки светлыми ладонями к пришедшим и взял на себя роль вещателя последних слов:
– Сейчас, когда я пробивался сюда через неожиданную толпу на входе, один репортер спросил, считаю ли я «закономерной» гибель нашего друга от рук «исламистской фанатички». Я не стал ему отвечать. Но мы же с вами знаем, что Виски не был борцом с исламизмом, правда? И за права геев он тоже не был борцом. Если бы того парня убили от имени русского патриарха, он бы нарисовал свою танцовщицу в шапке Мономаха и в православных облачениях генерала КГБ. И если бы тот парнишка был не геем, а, например, неверной женой, он точно так же бы возмутился, если не сильнее…
Жюль увидел, как их с Виски винодел задрал лысую голову к солнцу, большие руки трудяги, знакомые и с лопатой, с подвязками для лозы, и с неприкосновенными зрелыми гроздьями винограда, и с подмерзающим изюмом неснятых до мороза ягод, сейчас бездельно сжимали край старой шляпы, и на его типичном лице деревенского фермера с маленькой винокурней, с усами и красным носом было безмятежное выражение человека, доподлинно знающего: ну есть время идти на поле дождям и снегам и есть время наливаться винограду. Есть время жить и пить вино! И есть время умирать – и пить вино за тех, кто умер.
А всё, что сейчас пытается промемекать Вит Жюль, просто слова: не растут из земли и не льются в горло.
– Слышишь, старик? – Жюль посмотрел на урну, Уран, Сатурн и Марс и Венеру вокруг неё. – Мне так не хватает тебя, я скучаю по тебе всё время, мой брат, мой собутыльник, мой друг, ты часть моей жизни.
Его лицо исказилось, и он закрыл его ладонями.
Оззо мутным взглядом обвёл ряды людей, пришедших проститься с его отцом. И ведь никто вообще не знает, кто на самом деле виновен в его смерти. Он переводил взгляд с одного лица на другое и с безотчетным негодованием понимал, что, как и на январских похоронах, и тут – почти одни старые лица. Практически одни старики и старухи. Пожилые седые люди, даже если хорошо отретушированные.
