В подкорке переплета между капталом и корешком сокрыто письмо, тайное, прощальное, любовное. Из мест без права любовной переписки, а значит – без писчей бумаги: украденный листик для справок из лазарета со штампом, и в неё, в ветхом рассыпающемся сгибе, вложено облысевшее, похожее на дорогой седой висок в предсмертном поту, перышко, которым оно написано: писавший макал заточенное им птичье перо в собственную кровь на расковырянной для этого ранке на левой руке, и письмо преодолело всё.
…Другой вопрос, что делает коллекционная бумажная книга в тусовке текстов в 140 знаков, за чем или за кем припёрлась она на эту вечеринку. Но такое происходит на каждом шагу.
Что проку разбираться, кто прав, а кто ошибается? Но с точки зрения твилюдей Марин была тяжёлая, «слишком много о себе воображала» и «грузила»; с точки зрения визуалов, при всём внешнем сходстве она излишне тяготела к смыслам, к продолженности внятного сюжета, к попыткам прояснения его невнятиц; с точки зрения блогоподобий она была непростительно многосторонней, без чёткой узкой специализации, позволяющей каждому быть занесённым в картотеку под каким-то одним ярлыком. Но, увы, ни в «высокую кухню», ни в «высокую моду», ни в «высокие отношения» засунуть её было нельзя.
Самой ей ужасно хотелось бы стать легкой, как твилюди, гениально общительной, как ФБ-посты на тысячи комментариев, и тематически определённой – в первую очередь для самой себя – как блог. Но у неё ничего не получалось: пока она была только самой собой, а ведь порой это совершенно невыносимо.
Всё, что могло быть напутано в одном человеке, было в ней напутано. Она не очень понимала людей и люди её почти совсем не понимали. Марин гадала: кажется, будто бы те, о ком написаны книги, и те, кого она встречает в реальной жизни, принадлежат разным биологическим видам. В книгах, особенно написанных до конца XX века, всё было сложным: персонажи, вопросы, обстоятельства, ситуации и выход из них, необходимость совершать сложный же выбор. Люди, каких она встречала в жизни (из которой всё это никуда не делось же), просто тотально игнорировали всю эту цветущую сложность путём сознательной или бессознательной деградации.
И тут возникал главный вопрос: что проще – научиться преодолевать сложные обстоятельства или научиться деградировать?
Глава 13
Ещё в сиреневой тьме от зашторенных на ночь фиолетовых гардин, блаженствуя перед тем, как подняться из постели, мадам Виго осторожно проверяла, не слишком ли сегодня напоминают о её почтенном возрасте узкие кости запястий и щиколоток, тоненьких ключиц, как там чувствует себя высокий свод правой стопы, вчера к вечеру изрядно побаливавший? Убедившись, что лекарства действуют и ничего, слава богу, пока не болит, она одновременно с пакистанкой внизу открывала свои заслоны от мира, и утренний свет сразу, не жеманясь, входил в высокое окно.
Её спальня была не больше необходимого: широкая кровать-ладья, узкий комод с зеркалом в углу справа от неё, столик для писем с креслом в углу слева, удобное освещение одинаковых низеньких ламп и строго отобранные изображения в рамках на стенах. Из необязательных предметов здесь могла время от времени появляться тяжеленная тёмно-зелёная ваза с цветами, их стебли молниевидно преломлялись в мутном, увеличивающем, как лупа, толстом стекле, и тогда букет солировал в комнате, как сверхценная идея в голове.
Мадам Виго, вздумай она засесть за воспоминания, могла бы, пожалуй, разделить их на три тома: в первый, с детством и юностью, она не записала бы ни единой строчки и на самый твёрдый, самый непроницаемый переплёт навесила бы замок, выбросила ключ и ещё бы привязала к корешку огромную злую собаку: пусть охраняет, чтобы никто не посмел и одним глазком туда заглянуть.
Во второй том она бы вклеила три заветные фотографии, две святыни в виде писем и записала бы все разговоры, шутки, ласки, слёзы, ссоры и примирения, любовный лепет и любовные проклятия, молчания и сны. Собрала бы сюда все билетики на поезда и в кино, все программки посещённых спектаклей и выставок, меню любимых кафе и листики с кредитами, которые записывали в лавках на их улице, чтобы в день зарплаты они могли расплатиться за доверенные в долг продукты. Одним словом, во второй том она бы поместила сорок лет совместной жизни с Антуаном.
Ну а третий том ещё лежал бы на столике, и она потихонечку записывала бы в него приметы старости и тоску своего вдовства. Вклеивала бы чеки от арендаторов и рецепты на лекарства и очки.
Но мадам Виго знала, что написать историю своей жизни могут только самые бессердечные или уж самые святые люди. Лично у неё просто бы разорвалось сердце – как и у большинства обычных старых людей. Но она не могла позволить случиться разрыву сердца: ведь у неё был Лью!
Лью Третий был божеством и попугаем. Розовощёкий неразлучник, от клюва до кончика хвоста семнадцать сантиметров ярко-жёлтых перьев с апельсиново-розовой головой и маской, когда выбирался из клетки расправить крылья и пообщаться, летал по квартире, как самостоятельная электрическая лампочка мощностью в тысячу ватт, и светился из самых разных углов.
Прежде мадам Виго не любила домашних животных и особенно не понимала птиц в неволе. Однако, когда случился их роман и брак с месье Виго, у него, страстного любителя птиц, уже жил Лью Первый, и ей пришлось смириться с этим. Да и не смириться было невозможно: ведь они вместе летели к двери – встречать месье Виго вечером с работы, и, когда он сжимал её в объятиях, стоило ей разомкнуть ресницы, она видела прямо перед своим носом строго склонённую розовощекую головку и требовательный чёрный глаз сидящего на плече мужа попугая, словно бы говорящий: понимаешь ли ты хоть, как тебе повезло?!
Посмеиваясь, она наблюдала, как муж часами уговаривал новую птичку, Лью Второго, сесть к нему на руку, как долго и терпеливо устанавливал контакт и добивался его, к обоюдному счастью птицы и человека. «Дай поцелую», – говорил месье Виго, и Лью, бочком переставив лапки по его плечу к щеке, тыкался светлым клювом ему в губы, после чего следовало ритуальное поглаживание склонённой головы человеческим носом.
Когда они только познакомились, месье Виго окружил Анн настолько суетливыми ухаживаниями, с ежедневными букетиками, приглашениями на концерты и выставки, в музеи и театры, что к пятнице третьей недели свиданий она пожалела, что согласилась в первый раз. И ещё он почти всё время говорил.
Сдержанная, очень отстранённая, Анн довольно скоро стала утомляться. Она не понимала, почему нельзя молча бродить по городу, заходить к кафе, какие попадутся на пути, не заказывая столик заранее. А почему надо всё время говорить?
И створки едва начавшей открываться устрицы стали смыкаться.
Месье Виго мгновенно почувствовал это и впал в оцепенение. Он не понимал, что не так, и только беспомощно вглядывался в волевое лицо, лёгкие ресницы, любовался на длинный тонкий нос с забавным словно бы маленьким сердечком на кончике, будто в младенчестве ещё мягкие хрящи кто-то ласково и едва коснувшись прищипнул. И как оно рифмуется с выемкой в центре верхней губы…
Анн вытянула ноги, в плаще уже становилось холодно. Они сидели на скамейке, в чёрном мокром асфальте отражались прохожие и волны света от фар проезжавших сзади автомобилей.
