Так и с Пюс.
Ты же не будешь каждое новое утро открывать глаза и здороваться: здравствуй, жизнь!
Это как-то странно.
Пюс была, как жизнь, – потоком.
В котором плыла Зитц, и её микрокосм был полон и достаточен. Всё остальное – опционально.
– Ну давай-давай, что ты там ещё стянула?
Зитц покопалась в кармане куртки.
– На.
Она закурила, оглядываясь уже в новой стадии опьянения: бегущие по воде Сены кардиограммы фонарей, шумные, трепещущие в ночном летнем ветре крафтовые листья старинных платанов в тесных им кронах, как будто все-все любившие этот город, прощаясь, засушили свои сердца между страниц его путеводителей и потом, вместо замков на ограды погибающих от этой тяжести мостов, развесили свой невесомый гербарий по шатровым деревьям набережных, бульваров, аллей его садов и парков. Слетит лист – возьмёшь его, а там – чьё-то имя. Зитц и Пюс были здесь.
У самой воды внизу, поодаль друг от друга, сидели редкие парочки, целовались, молчали, переплетя руки или обнявшись. Была совсем поздняя ночь, шумные весёлые гуляки уже отрубились или занимались сексом по домам и гостиницам. На улицах остались только они. Кто они? Наверное, те, кому сегодня было не с кем заняться любовью – ещё или уже.
Только на одной из жилых лодок метрах в ста от их лестницы ещё была движуха: музыка, взрывы смеха, кто-то пытался спеть.
– Ну вот у меня ни ног, ни сисек, ни интеллекта выдающегося: что продавать мне?
– Сексундочку… Щас.
Пошла блевать. Эх. Но так тоже было всегда: если Пюс жрала шоколад или ещё что-то, если она вообще просто ела, заканчивалось это двумя пальцами в рот в сторонке и покаянным селфи в чёрных потёках туши на осунувшемся, и без того худом лице (хэштэг «Пусть мне будет стыдно»).
– А ты в случае крайней необходимости продашь папино наследство или мамину недвижимость. И вопрос продажи себя на некоторое время будет задвинут. А?
– Да уж: кто-кто, а мой папаша продавал себя всю жизнь. Если бы после каждой продажи ставили печать на кожу, как в клубах, на нём бы места свободного не было. Ну, может, в одном месте только, хе-хе.
Блоха взяла бутылку с водой и спустилась на несколько ступеней вниз, со стонами отвращения полоща рот после блевотины. Её немного качало.
Зитц смотрела на подружку: всегда разную, как актриса драмтеатра, всегда костюмированную, одеваться по последней моде ей было «ску-у-учно». Сегодня выбор был сделан в пользу юбчонки из клочьев серо-розового газа из детского отдела Н&М с кедами без шнурков и майки с облетающими пайетками. Из правого кеда вверх по лодыжке торчала роза из арабской лавки.
Она ненавидела, когда приходилось говорить или слышать об отце. Но это была Пюс, а в ней она любила даже то, что ненавидела.
– Отстань.
– Уже!
Розово-серая Мечтательная Блоха на светло-электрической сцене гранитных ступеней идеально смотрелась прямо в центре драгоценной светлеющей ночи. Например, как смотрелась бы блоха в янтаре, если бы янтарь мог быть чёрным, но уже начинающим наливаться зарей, в прожилках и зарницах алых лучей.
– Давай! Щёлкни меня, и пошли! Глоточек нам не помешает!
Она сунула в руки Зитц свой телефон и снова сбежала вниз, приняла позу:
– Чтобы всё вошло!
Зитц небрежно нащёлкала горизонтальных и вертикальных кадров – всё равно Блоха потом колдует с ними до полной неузнаваемости.
– Куда? – крикнула она в спину подруги, с отчаянием не поспевая за лёгкими ногами с розой, быстро-быстро сбегающими вниз по ступенькам.
– Догоняй!
Внизу Пюс, без зеркала мазнув губы помадой, быстро проинструктировала подругу:
– Так, слушай, все всегда знают Бертрана…
– Какого Бертрана?
– Какого-нибудь, у всех есть свой знакомый Бертран! Пошли.
Зитц сделала зверский оскал: она не знала ни одного Бертрана.
На мостике перед музыкальной лодкой сидел осоловелый паренёк, ничуть не удивившийся появлению перед ним двух девиц.
– Мы к Бертрану! – Заговорщицки сияя лучистыми глазами и улыбаясь ртом со свежим слоем помады, Пюс коснулась его плеча. – Он же ещё не ушёл? Так потанцевать хочется!
Парень неуверенно оглянулся на борт:
– Вроде нет, но точно не скажу…
– Ну ладно, мы сами посмотрим, – Пюс схватила Зитц за рукав, и они взбежали вверх, на палубу.
Компания, которая там всю ночь веселилась и уже довольно-таки выдохлась, тупо уставилась на них. Блоха приветственно задрала розу над головой:
– С днём рождения! – ликуя, возопила она. – Поздравляю! Нас пригласил Бертран!
Её глаза сканировали реакцию десятка людей. По сдержанной ответной улыбке она поняла, кто именинник, и подлетела дважды расцеловать его. Эта чёртова роза стала подарком!
– Вполне в духе Бертрана: самому не прийти, но вас пригласить, – кисло прокомментировал виновник торжества.
– Выпьем! Выпьем? А что за музыка? А то у нас с собой флешка – тонны прекрасной музыки!
На фоне усталого веселья уже было почти собравшейся расходиться компании её энергия в форме девочки словно бы присоединилась к гирляндам лампочек, украшавших маленькую палубу с большой азалией в горшке, и появилось шампанское в узких бокалах, и музыка, и все снова выпили, и даже бросились танцевать.
И они с Блохой отплясывали ещё неизвестно сколько! До самого уже натурального рассвета. Зитц, которая не стеснялась своей «немецкой экспрессивности», но и не красовалась ею, только в компании Пюс могла танцевать, наслаждаясь танцем, а эти люди были совсем чужими и совершенно случайными, и получалось, как будто бы их нет вовсе.
А есть только летняя ночь, и она по-прежнему нежна, и ими самими наполнена разными смыслами, светлеющая с каждым движением их кружений и кривляний, полупридурошных танго и смеси чарльстона и канкана уже на последнем издыхании, от их скачков и идиотских подпевок исполнителям в полный голос. Едва не упав, чуть не снесли бедную азалию: слишком много хорошего шампанского – тоже плохо.
Своим размытым от выпитого за бессонную ночь взглядом Зитц отмечала, что вот – есть река, и блики на её поверхности, как золотые и розовые пайетки на кофточке Пюс, обтекают их, минуют, но только Пюс из них всех была частью потока, была реке – своей, своей – бликам золота и рассвета, и все эти гримасы на мужских лицах маскаронов обращены к ней, на неё.
Всё это вместе снова было неким чудом, которое всегда создавала Мечтательная Блоха. Ну, или Зитц была чудовосприимчива именно к её чудотворениям.
И когда неожиданно каменно-тяжёлая голова легла ей на плечо и чёрные губы проговорили: «Ну пойдём, может, уже?», Зитц ответила: «Давай», и сказала себе: запомни это утро, запомни все его подробности, какие только сможешь. Почему-то это важно, не засыпай.
