Никто никогда не готов. И уж точно – никто никогда не готов посреди прекрасной жизни во взаимной любви в своём доме, увенчанном розовощёким неразлучником. Никто не готов к горю посреди счастья. Поэтому оно не спрашивает, а просто настаёт.
Пришла пора прощаться, и, как все любящие, Анн и Антуан плакали порознь, считая, что его или её слёзы ещё сильнее ранят вторую половину.
Вот после одной такой ночи, когда она услышала, как он давится слезами в ванной, и сама забилась под одеяло, не зная, не навредит ли ещё больше, если сейчас подойдёт и обнимет его, она отправилась на птичий базар, выбирать Лью Третьего. Чтобы Антуан никогда не оставался дома один и чтобы любимые птичьи повадки напоследок порадовали его.
Его не было дома, и она спокойно выпустила Лью из переноски в большую клетку. Насыпала ему какой-то зерновой смеси и уселась в кресле напротив немного передохнуть: да, и не отличишь!
Антуан вернулся из сквера, где играл со старыми друзьями в петанк, и не сразу понял, что изменилось: гостиная была озарена, а в зелёной тяжёлой вазе красовался многоцветный букет мелких цинний. Анн возилась на кухне с ужином и появилась в гостиной, когда знакомство уже состоялось.
Антуан сидел в кресле, повёрнутом вплотную к клетке, и смотрел на Лью Третьего. Лью Третий сидел в углу у пустой купалки и отворачивался от него.
– Как ты догадалась?
– Сама не знаю.
Через несколько дней Лью деловито перебирался на подставленный ему палец и словно бы жил здесь всегда.
Теперь, уходя, Анн знала, что мужу не совсем уж одиноко, пока её нет.
Операция на мозге – кроме страха, очнётся ли он после неё прежним, и если нет, то насколько значительными могут быть потери личности, но всё обошлось! – подарила им ещё почти целый год совершенно ясного общения, иногда они не могли поверить, что всё это на самом деле происходит с ними. Но еженедельные поездки на процедуры, приём зловещих лекарств, периодически потерянный взгляд Антуана или, напротив, погружённый в себя, – всё это не давало им забыть ни на день, что отсрочка, возможно, ненадолго.
Но вдруг безумная надежда озаряла какой-нибудь удачный обед с шутками и смехом, с солнцем за окном, и у него или у неё напрочь исчезали всякие сомнения, что болезнь побеждена, ушла и больше не вернётся! И до следующего тёмного луча на лице и в душе они предавались совершенно беспримесной радости, лакомясь ею, как любимым мороженым, смакуя, целуя, угощая ею друг друга. Но болезнь и ожидание развязки было похоже на маяк, который, правда, производит не свет, но тьму, погружая в неё, зачерняя, изымая из жизни всё, чего ни касался пучок этой тьмы, ширящийся её конус.
По вечерам, если он чувствовал силы для прогулки, они выходили пройтись перед сном, и присаживались на скамейку, откуда она когда-то вспорхнула от него навсегда, но мироздание и природа в виде не вовремя начавшихся месячных не дали ей уйти. Теперь, когда прошла целая жизнь вместе, они сидели здесь же и слушали шорох проезжающих автомобилей, треск мотоциклов, едва слышный трепет листвы.
Наблюдая, как в тёмном небе мерцает огонёк улетающего из Парижа самолёта, Антуан спросил:
– Почему мы с тобой никуда не летали?
– Нам и здесь было хорошо.
– А сейчас мне жаль… Как бы я с тобой ещё куда-нибудь сейчас слетал.
Она прихватила рукой плащ у горла и произнесла:
– Ну, значит, летом полетим куда-нибудь.
Он не ответил, но она поняла, что он ждал не такого ответа, ждал не бодрячества.
И таких моментов становилось всё больше.
Но она не могла, не могла пересилить себя, и ответить просто и окончательно: «Да, и уже никуда не полетим. Мне бесконечно жаль». Чем больше он менялся под резцом болезни, тем больше она верила в чудо, что оно грядет, состоится, посрамит скептически настроенных врачей.
Она сунула руку в его карман, где теплела его ладонь, и сказала:
– Хочешь – верь, а хочешь – нет, а мы ещё с тобой поваляемся на пляжах Акапулько!
Почему Акапулько?..
Антуан следил, как улетает следующий самолёт.
Как и все, кто болеет долго, они вошли в распорядок дня, который диктовало лечение. В этом распорядке всегда оставалось несколько часов, которые Анн посвящала заработку: она по-прежнему переводила с двух языков и никогда не отказывалась от работы. Уходя, каждый раз они педантично проверяли, всё ли у него есть, всё ли удобно, рядом, не будет ли ему холодно, голодно или ещё почему-либо неуютно. Телефон на её половине кровати – вот. Вроде всё. Последним движением был переезд клетки Лью Третьего из гостиной, на табуретке с колесиками, к кровати, справа от Антуана на расстоянии вытянутой руки. Она оставляла их вместе, свет в спальне тепло горел, у него были газеты и книжка, Лью чирикал и скакал.
– Идиллия! Дай поцелую, – традиционно восклицала она, наклоняясь поцеловать его.
– Рай на земле, – отзывался он на пароль.
Но всё чаще, возвращаясь, Анн видела, что книга открыта на той же странице, что и была, когда она уходила. Иногда Лью светился с карниза гардин, но тоже всё чаще оставался в клетке. Никаким фокусам Антуан учить этого Лью не стал и подружек не подсовывал, просто любовался им, но приносил подарки из каждого выхода на улицу: веточки, чтобы попугай мог размочалить их на тоненькие древесные нити, цветок, жёлудь или каштан.
Пока выходил.
Однажды ночью Анн прислушивалась, как муж медленно, и опираясь на трость с подсветкой, и придерживаясь за стену, отправился в поход до туалета. Она включила маленькую лампу и ждала его, когда неведомая сила подбросила её на постели: что-то не так. Она побежала босиком и стала трясти дверцу:
– Открой! Господи, ну что за ерунда! Что с тобой?!
Странное мычание за закрытой дверью заставило её похолодеть.
– Посмотри! – заорала она. – Потяни шпингалет вправо! Вправо!
Антуан не понимал её, она слышала, как он привалился всем телом с той стороны к двери и тоже прижалась к ней всем телом – со своей стороны.
– Милый, – тише и стараясь как можно спокойнее, проговорила она, – не волнуйся, просто опусти руку на шпингалет… Такую штучку, как замочек, – услышала она сама себя и зажала ладонью рот. Она говорит с ним, как с идиотом!
Но это сработало. Вялая рука, сначала промахнувшись, всё же нашарила крошечную горошину запора. Она отступила, дверь открылась – и Антуан почти всем своим весом обрушился на неё. За этот год он очень похудел, но сейчас, лишённое сил стоять, держать равновесие, его тело придавило её мёртвой тяжестью. Чтобы не упасть и не уронить его, она инстинктивно уперлась одной босой ногой в плинтус, а второй – в его ступни, засунув колено между его подкашивающихся ног. В этой безумной раскоряке, в которой они стояли, в упавшем обжигающем лбе на её плече, в его сгорбленной до её роста ватной спине, в безвольных плетях тяжёлых, гротескно длинных рук был страшный безжалостный шарж смерти на поцелуи и объятия жизни.
