Своим желанием.
Нет, вот, вспомнила точно: с момента, когда она смотрела, как расширяются его зрачки за стеблями пёстрых цветов при виде её, из неё тоже словно бы вынули кляп, пробку, затычку – как в ванной, и теперь, уже несколько часов, в эту дыру утекает всё, что было прежней ею.
– Вы приехали, – услышала она, когда, едва остановившись по указанному адресу, озиралась по сторонам. – Я выхожу встречать вас каждые пять минут.
Зоэ подняла на него взгляд: чужое, отстранённое, умное, не смотрящее сразу прямо в глаза, изучающее лицо смотрело на неё так внимательно, словно она была каким-нибудь маленьким предметом. Серёжкой в ювелирной или музейной витрине. Уже сам его взгляд проникал вглубь, внутрь неё, и более нестерпимое желание электрической дугой выгнуло её к нему.
– Сюда, – сказал мистер Хинч и взял её за руку.
Теперь волна поднялась в ней, и чтобы не утонуть, она вцепилась в протянутую ладонь.
Глава 30
Даже если ты не ходишь каждый божий день в присутствие, на тебя распространяет своё благодушие конец недели. Как выход на подиум выходных дней, пятница повсюду в мире прекрасна: а вот и я! Заждались? В Париже так её любят, что придумали «маленькую пятницу» – среду, чтобы посреди рабочей недели устроить небольшой привал на перевале, на пике трудовых будней пропустить вечерком по стаканчику и уже спокойно спуститься в долину четверга, в предвкушении грядущего завтра выхода с друзьями или возлюбленными в город.
Виски и Беке ударно отметили пятницу: после выставки в садах Версаля того рода современного искусства, что приобретает тем больший вес, чем меньше его любят упёртые в свои догмы осквернители, они отправились в клуб, где два переглядывающихся пианиста, не обращая внимания на публику, игрались джазом друг с другом, а завсегдатаям ночью разрешалось курить свои сигары, не выбегая на улицу.
Вернувшись домой под утро, почти до полудня отсыпались, потом валялись в постели, пререкаясь, кто первый встанет умываться и включит кофе-машину Победила Беке: улегшись во весь рост на Виски, она сделала предложение, от которого он не смог отказаться:
– Секс и утиная грудка с тыквенным пюре на ранний ужин.
– Ушёл.
Под внушительное гудение кофеварки он смотрел в окно на свой узкий дворик, широкой мощёной лентой окружавший весь дом по периметру: из-за каменной стены от соседей перелетают первые жёлтые листья. Пока ещё тепло, надо почаще сидеть на улице… Умолкла машина, и одновременно он услышал, как горестно вскрикнула Беке.
– Чего? – крикнул он, мечась между желанием поставить вторую чашку для кофе и необходимостью бежать к ней. – Что случилось?
Но она не ответила, и он потрусил к ней.
Беке лежала в постели, на голом животе – серебристый ноутбук, и едва не плакала.
– Ну?!
– ИГИЛ казнили гея, – сказал она, и на его поднятые брови уточнила: – В Париже.
– Блядь, как?! – Виски схватил компьютер. – Не может быть!
– Читай – все только об этом и пишут.
Она вышла из комнаты и на всю мощь включила воду в душе.
Все СМИ тиражировали снятую на видео как минимум с двух камер казнь и давали раскадровку из нескольких фотоизображений: трое палачей (двое держат связанную, стоящую на коленях жертву с мешком на голове, один – с видеокамерой) на крыше высотного жилого дома, их лица скрыты шарфами; ещё одна видеокамера снимает процесс снизу: здание относительно современное, по всей видимости необитаемое, более десяти этажей, группа наверху едва видна.
Снова камера на крыше: жертве зачитывают некое обвинение, указующие в небеса персты убийц должны как бы означать согласованность убийства с высшими инстанциями. Худой человек с мешком на голове горбится, его сведенные плечи поднимаются, связанные за спиной руки конвульсивно сжимаются и разжимаются. Он в джинсах и светлом пуловере.
Его грубо поднимают с колен и с каким-то напутственным проклятием толкают вниз.
Он летит горизонтально земле, как-то почти невесомо, как могла бы лететь послушная ветру мёртвая гусеница или стрекоза. И так же всем худым телом сразу падает на асфальт. Вокруг головы распускается кровавый нимб.
Нижний оператор жадно снимает эту кровь, лижет её камерой, как голодный вервольф. Пиксели цензуры закрыли графический контент, лицо жертвы под мешком, но серый пуловер, недорогие кроссовки, джинсы – весь этот общепринятый набор одежды в гардеробе практически каждого, каждого человека делает эту фигуру словно бы символом всех. Под мешком может оказаться совершенно любое лицо: знакомого, коллеги, одноклассника, брата, друга, бывшего любовника…
Виски передёргивает: господи, а где сейчас Матьё?! Где мой старший сын? Господи, пусть он всё ещё будет в своей долбанной Аргентине!
И жуткий кипящий укол ужаса, в горло, как если бы инфаркт ошибся на двадцать сантиметров в высоту, пронзает и режет ему гортань, перехватывает дыхание, иррадиирует лучами боли в глотку, и Виски молча рыдает.
Последнее, что он видит на мониторе, прежде чем спрятать лицо в ладонях: вывернутая в изломе рука трупа, на запястье – детский, неуместный, страшный от этого браслетик из макраме с нитками цветов радуги и серебряная цепочка, на которой медальон – кусочек серебра в форме пазла с гравировкой «His only» и какая-то дата.
Когда из душа возвращается Беке, он уже в норме. Но, взглянув на него, она всё-таки отодвигает принесённые чашки с кофе и крепко обнимает его.
Он поднялся в студию. Посмотрел на листы, находившиеся в работе: окна и двери Парижа, его вечная тема, летящая рука, мысли витают где угодно, рисуется это дело просто само. Кованые ограждения, оконные переплёты, цветы и деревца на подоконниках с внешней стороны, крошечные балконы с микростоликами и стульчиками, бутылка вина, два бокала… Безмятежная личная жизнь города. Сидели двое, выпивали, разговаривали, сейчас спустились перекусить в привычном кафе на углу. Сигарета догорает в стеклянной пепельнице, глухо доигрывает пластинка внутри. Да ладно, пошли, само выключится. Длинная олива-переросток в горшке, как полуголое павлинье перо, тянется к крыше. Седьмой этаж. Отсюда, наверное, тоже можно скинуть какого-нибудь педераста. Одного из этих двух. Или обоих.
Безмятежности в мозгах не наблюдалось вовсе. Работу надо сдавать завтра, но он не мог её сделать.
Чертыхнувшись, он вышел пройтись.
Казалось, и город тоже не мог работать, не мог отдыхать, не мог ничего – лишь потрясенно обсуждать ужасную новость. И если убийцы хотели, чтобы о них говорили и говорили с ужасом, им это удалось. Встречавшиеся на улицах заплаканные люди, услышав слова или междометия поддержки, сначала испуганно шарахались, затем, поняв, кивали, криво улыбались, но преимущественно уходили пережить происшествие вглубь сообщества.
Хотя кто-то уже раздавал маленькие листовки с призывом присоединиться к митингу протеста против гомофобии и бла-бла-бла…
