Он добрёл до ванной, морщась, едва помочился, от нетерпения гримасничая и проклиная неработающую простату. Увидел в зеркале старую рожу, ещё старее, чем даже ночью. Красные обводы с перманентного перепоя глаз, как у сенбернаров или ньюфов, притом, что мешки сверху и снизу – чисто веки рептилии. Носяра крючком, выросший из такого хорошенького носика в детстве! Если он правильно помнил свои детские фотографии. Поджатая и высохшая верхняя губа под жёлтым от курения краем усов (которые давно пора подстричь) и его нижняя, широкая, узнаваемая губа, к которой прилеплялись сигареты, косяки, горлышки бутылок, края стаканов, женские губы и карикатуры: граффити на улицах, желавшие что-то о нём сообщить, делали его узнаваемым именно благодаря шапкам-гондонам и вот этой широкой ухмылке в короткой бороде.
– Бля-а-а… Рожа моя рожа, на что ты похожа.
В час надо было подтянуться на Републик: на «митинг против казней геев в Париже», что само по себе уже смешно. То есть смерть мальчика ни хуя не смешно, а то, что такое вообще стало возможным здесь – это да.
Через кухню он вернулся в комнату, под грохот старой кофе-машины поставил пластинку, и голос Анны Моффо, исполняющей «Bachianas Brasileiras No. 5» Вила-Лобоса, сделал отчётливым и бренным каждый предмет в засранной, набитой хламом, переполненными пепельницами и пустыми бутылками гостиной Лефака, по периметру и так безжалостно уменьшенной на полметра во имя хранения на полках от пола и до потолка коллекции винила.
Он влез в неизменные пятьсот первые. Непонятно, как и за счёт чего живут и жизни радуются старики? Он этого не постигал. Если бы не музыка и бухло, он бы давно, скорее всего… Ладно, не будем о грустном. Просто он всегда ставил эту пластинку, когда с жесточайшего бодуна утром по каким-то причинам невозможно было опохмелиться сразу.
В проёме появился заспанный музыкант с крохотной подружкой в длинной футболке. Её даже не было видно на матрасе.
– Кофе? – спросил он и показал, где взять. – Кто ж ты тут такая малюсенькая?
– Это эта… как тебя? – парень прижал к себе возмущённо отпрянувшую крошку и засмеялся. – Это Жени, моя девушка.
– Ну хорошо, хорошо. – Из роли доброго дедуси Лефак выходить не торопился. – Напомнила мне, как я одну свою тёлочку ревнивую ревновать отучал.
– Да? А зачем? Ревность – это прикольно, нет?
– Ага, прикольно – ровно до того момента, пока тебе в бедро нож не засаживают, или вилку, сука, в глаз, или под машину твою не бросаются. – Его передернуло. – Бр-р-р, как вспомню, так блевать тянет. Короче, я ей сказал, что у меня роман с маленькой леди, с лилипуткой, то есть.
– А на самом деле? – заинтересовалась Жени, ставя три кружки кофе на стол.
– Вот она мне тоже не поверила. Пришлось встать однажды на карачки и поцеловать напольное зеркало на высоте семьдесят сантиметров. Помадой.
Парнишка расхохотался, девочка притормаживала, но и до неё дошла картинка.
– И она поверила?
– А то. Ух, что она мне устроила! Всю ночь доказывала, что лучше неё не бывает.
Он курил, вспоминал эту Линду, подрезавшую тогда его наличку и испарившуюся, как «снежок»: словно кто её вдохнул, и она исчезла. Бывают такие женщины – как наркотик. А бывают как стиральный порошок.
Ну, стиральный порошок иногда тоже бывает весьма кстати.
– Так. Вы как – со мной?
– А ты куда?
– На гейские поминки всем Парижем. Мы ж типа кино снимаем: сколько великих геев пело и играло, сам подумай.
Особенно если считать с момента изобретения музыкальных инструментов.
– О, мы «ин».
– Погнали.
Топтались у сцены, что-то подсняли, Лефак со слезящимися на ветру глазами внимательно слушал ораторов, не снимая наушников с музыкой. Девочки, четвёрка из «XXI», пришли за компанию, и вот для поддержания разговора с ними он периодически вынимал наушник из правого уха.
Но когда протестовать против казней геев появилась мощная колонна гомофобов, Лефак первым увидел их и с недрогнувшей рожей повернул подбородок Адаба в сторону вливающейся толпы:
– Вот что снимать надо.
Тот, витиевато восхитившись в непристойных выражениях, подсадил к себе на плечи Жени, маленькую подружку паренька с гитарой, и всучил ей в руки планшет:
– Просто держи ровно, я тебя сам поворачивать буду!
И Жени, которую высокий продюсер поворачивал, как камеру, сняла с высоты восхитительное зрелище: переполненную площадь прежде непримиримых врагов, примирившихся друг с другом, едва только теоретическая теологическая дискуссия перешла к практическим жертвоприношениям.
Когда на сцену вывели мать выгнанного из дома подростка, не только киношники, но и все четыре девицы достали телефоны и сняли взволнованную речь на видео. Но из всей их большой компании «ЖАН ГДЕ ТЫ!» кричали вместе с площадью только маленькая Жени и её парень, и, сутулясь, кивнув Лефаку, они растворились в толпе с парочкой новых знакомых в растафарианских беретах, как в дверь, постучавших в висевшую на спине гитару.
В клуб решили пойти тоже все вместе – выпить.
Там играла музыка, на входе и в гримерках горел свет, кто-то репетировал, было совсем не поздно и до прихода вечерней воскресной публики ещё оставалось часа три-четыре. Фло отошла поздороваться и перекинуться парой слов с совсем юным парнишкой, и Рошель крикнула ей: мой телефон у тебя!
Киношники что-то обсуждали между собой, склонив головы к одному монитору, нахохлившийся Лефак не вникал. Но когда все уселись за столик у него за вертушками, и Од с Уной принесли по его просьбе пиво с персональной лефаковской полки клубного холодильника, какие-то чипсы и бутылку красного, он сделал несколько глотков и воззрился на Адаба:
– Старик, есть вопрос, только без обид.
– Вот, – отставил тот бутылочку пива. – С этого «только без обид» обычно самый махач и начинается.
Все засмеялись.
– Говори.
Лефак уселся поудобнее, заложил ногу на ногу в безумных узконосых «казаках» и изрёк:
– Объясни мне: вот после каждой заварухи с террористами начинается одно и то же.
– Что же именно ты имеешь в виду?
– Известно что: типа исламофобы наезжают типа на ислам, мусульмане про религию добра втирают, самым популярным на некоторое время становится риторический вопрос: «Снова „религия добра“ постаралась?»
– И?
– Ну вот объясни мне, чего вы ждёте-то.
– Мы – мусульмане?
– Да, вы, мусульмане. Хорошая, добрая часть религии добра.
– А что мы, по-твоему, должны сделать?
– Ну как. – Лефак отставил бутылку. – Нахуя нам-то объяснять, что ислам – религия добра? Нам это по барабану.
Объясните это козлам, которые от вашего имени людей взрывают, режут, вешают, чего только не!
