Петляя по запутанным дорожкам своего парка, наблюдая за детьми самых разных возрастов, рисуя схемки или просто блаженно подставляя лицо солнцу под каким-нибудь расправляющим свои плотные лепестки согроздием древнего куста камелии, он с удовольствием припоминал Давидово, не зараз восстанавливая в памяти: «Не сокрыты были от Тебя кости мои, когда я созидаем был в тайне, образуем был в глубине утробы. Зародыш мой видели очи Твои». Хотя другие переводы были точнее: «Ты устроил внутренности мои, и соткал меня во чреве матери моей. Славлю Тебя, ибо славно яустроен» Ха-ха, славлю ибо славно! Признание, достойное именно что царя!
Или вот вариант (проверял мистер Хинч уже дома): «Не утаились от Тебя кости мои, сотворенные Тобой в тайне, и весь мой состав в лоне матери моей, как в недрах земли. Зарождение моё видели очи Твои».
Ну разве не прекрасно!
Ведь именно этим он сейчас и занимался на своём небожественном уровне: искал верное решение, как (механика), и из чего (пластика) соткать эти косточки и весь состав, чтобы его Дитя не было бы куклой, а было по возможности живым: мягким, подвижным, растущим, и даже содержащим свой потенциал.
Он прекрасно понимал, что придумывает не голема, не Франкенштейна, не вуду-фигуру Конечно, нет: он пытается сделать скульптуру из ткани, в сущности, конечно, куклу. Но так было всегда: и когда создавал родоначальников своих «игрушек», своего Пра-Кролика, и Пра-Мотылька, и Пра-Лиса, он всегда вступал внутрь этой создаваемой сущности и все манипуляции производил в некотором смысле с самим собой.
Вот и сейчас мистеру Хинчу предстояло, как почке в цветок в убыстренной ботанической съёмке, распуститься из младенца в форме зёрнышка фасоли, подрасти, поцвести, пройти все положенные стадии роста, чтобы однажды стать узкобёдрым, жестоковыйным, железно-твёрдым стариком из Анатомической рукописи, у которого все кости корпуса, каждое ребро в стиснутой ими груди, подогнаны друг к другу так крепко, и тесно, и сплошь, как металлические латные пластины средневекового воина.
Так вот это цветение – что оно такое есть?..
Lafleur mystique.
Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил Себе хвалу.
Да, безусловно, по отдельности все эти неисчислимые птицы были лишь час Птицами целого, и только все вместе могли составить и составляли своей полной общностью собственно ПТИЦУ.
…Когда он надолго задумывался, в альбоме возникала цветущая вишня или магнолия: неподвижный рой белых бабочек или мотыльков, замерших в воздухе на так густо заштрихованном чёрной тушью листе, что получалась ночь, да и в парке давно стемнело.
Ранжис открывается в четыре утра, а к десяти остаются одни розы. Поэтому он всегда ездил к открытию, цветы были в сговоре с ним против бессонницы. Он только вернулся и начал разгружаться, возвращаться пришлось по совсем мёртво стоящему бульвару Переферик, и мистер Хинч был на грани.
Единственная картина всю обратную дорогу пульсировала в его больной засыпающей голове, грела его, манила, вставала, как восход солнца на горизонте, венчала уходящую вдаль перспективу с бесконечной пробкой въезда в город: тарталетка с малиной.
Сейчас он расставит цветы по местам и сразу завернёт за угол, где по условиям столетней давности хозяева османовского здания желали всегда видеть только булочную-кондитерскую и – ву-а-ля! – цветочный магазин. Там очаровательная мадам Мюрюэль Руссо с сострадательными ко всем сластёнам глазами сделает ему крепчайший кофе и глазами же спросит: круассан? бутерброд?
Но сегодня он утешится сладким. Божественным, небесным кремом с едва звучащей отдушкой флёрдоранжа и сидящими в нём по кругленькие талии ягодками…
– Вы потеряли, – услышал он на английском языке.
Перед ним стояла классическая лондонская пара поздно родивших «прикольных» родителей с ребёнком лет шести. Преисполненный хорошести своего жеста, рыжеватый, стриженный в скобку под изначальных Битлз мальчик протягивал мистеру Хинчу веточку белой фрезии, выпавшую, вероятно, из распахнутого низкого задка его зелёного микроавтобуса при переноске ящиков и связок цветов.
– Оставь её себе, – ответил мистер Хинч, и мальчик, недоуменно пожав плечами, кивнул.
Это благовещение – Доминик в этом уверен. Он же «вынашивает» игрушечный эйдос Самого Детства, – вот ироничное Мироздание и посылает ему микро-версию ангела с микровариацией лилии…
– Вы хорошо говорите по-английски, – одобрил отец семейства.
– Что в Париже большая редкость! – поддержала мамаша.
– Большое спасибо, – мистер Хинч был немногословен.
Мальчик уже жевал стебель фрезии как травинку, рассматривая витрину «La Fleur Mystique» под неизвестную никому, кроме него, музыку в наушниках, и это освобождало мистера Хинча от продолжения беседы.
– Нет, правда, – с настойчивостью завсегдатая пабов, то есть очень неприятной, продолжил англичанин. – Отличный английский, приятель.
– Я бы сказал, что вы, должно быть, очень добры, чтобы по одной фразе «Оставь цветок себе» составить своё лестное для меня мнение, но сделать этого не могу.
– Почему же нет?
– Я англичанин.
Родители переглянулись и заржали.
Господи, да дождется ли меня хоть одна тарталетка?
– По вашему эксцентричному виду мы б и догадаться могли!
– Не хотите ли заглянуть?
– В лавку? Да, старина, с удовольствием! Надо поддерживать британцев за границей!
– Но сейчас мы опаздываем на сеанс…
– …нет-нет, не в кино! Мы не говорим по-французски! На сеанс дегустации вин региона… забыла, как его?
– Может быть, мы придем после?
– Да, отлично, заглядывайте.
– Попрощайся, Микки.
– До свидания.
– Нет, попрощайся, как полагается!
– До свидания, сэр, – протянул ладошку мальчик, левой рукой вынув наушники из раковин. – Приятно было вас повстречать.
– До свидания, – пожал ладошку мистер Хинч и понял, что ему надо делать.
– На случай, если вы забудете, кто мы такие, давайте я вас сфотографирую. – И папаша, согласно английским традициям долгих прощаний в дверях, не способный уйти вот так сразу, велел исчезнуть из кадра мамаше и направил на мистера Хинча и Микки полароид.
Микки послушно придвинулся к Доминику, так же как, вероятно, послушно, «как полагается», вставал по требованию отца у каждого памятника и монумента. И мистер Хинч не смог удержаться. Наклонившись, он задал вопрос в свободную от наушника раковину:
– Хочешь запустить дирижабль?
И отстранённое стеклянным колпаком детства иномирное существо подняло как будто впервые увидевшие Доминика глаза.
Оба смутились этим получившимся слишком прямым взглядом и разошлись, сжимая в пальцах по квадратной фотографии.
