– Она сказала, что у нее есть доказательство ее слов. О чем может идти речь?
– Не знаю. Но говорила она очень уверенно. Не удивлюсь, если у нее и впрямь было что-то такое, что могло привести убийцу на гильотину.
– И Дассонвиль бросает чуть ли не все силы своей службы, чтобы замять дело?
– Почему нет? Убийца может быть высокопоставленным лицом. Или просто какой-нибудь нужной сволочью – как Эстергази, к примеру.
Ломов имел в виду нашумевшее дело капитана Дрейфуса, которого обвинили в государственной измене и сослали на пожизненную каторгу, хотя улики указывали на другого человека – некоего Эстергази.
– Некоторые считают, что Эстергази на самом деле был двойным агентом – за деньги передавал немцам сведения, которые в действительности были ложными, – негромко заметила Амалия. – Контрразведка своими необдуманными действиями поставила его под удар, началось расследование, и потому понадобился козел отпущения в лице Дрейфуса.
– Надо было найти такого козла отпущения, который покончил бы с собой до процесса и заодно оставил бы покаянную записку, что это он во всем виноват, – холодно промолвил Ломов. – Кстати, при известной сноровке не потребовалось бы даже самоубийства: предъявили бы чей-нибудь убедительный труп, а козлу отпущения дали бы повышение, сменили фамилию и отправили бы работать дальше на благо родины. Но нет, обязательно надо было устроить показательный процесс, который вылился в такой скандал, что страна из-за него разделилась на два лагеря.
– Ну, теперь-то, похоже, Дассонвиль усвоил урок и устраняет всех, кто мог хоть что-то знать об убийстве мадемуазель Менар. Если, конечно, вы не ошиблись и все дело именно в ней.
– Не в ней, а в том, кто ее убил.
– Скажите, Сергей Васильевич, вы совершенно исключаете возможность того, что люди Дассонвиля могли охотиться за вами по другой причине? – настойчиво спросила Амалия, подавшись вперед.
– Госпожа баронесса, я несколько дней провел в постели и только и думал над тем, почему на меня так взъелись и почему в пятницу я не ощущал никаких неудобств, а в субботу меня настойчиво пытались отправить к праотцам. Скажу вам откровенно: если и существует другая причина, я понятия о ней не имею.
– Передайте мне газеты, – попросила Амалия, протягивая руку.
Сергей Васильевич отдал ей пачку растрепанных номеров «Пти Паризьен», и Амалия, сняв очки, которые помогли ей создать образ старой вредной гувернантки, прочитала все заметки об убийстве мадемуазель Менар, а также сообщение о гибели Траншана. Пока она знакомилась с ними, входная дверь скрипнула, и трехцветный кот, которого баронесса Корф видела в комнате возле ателье, проскользнул в спальню. Сверкнув глазами в сторону гостьи, он забрался на одеяло Ломова, улегся и подсунул голову под его руку.
– Коты, – пробормотал Сергей Васильевич, гладя его, – дивные существа. Вы и глазом моргнуть не успели, а они уже вас приручили. Собаки тоже дивные – на свой лад. Лошади вообще прекрасны, всегда и во всем… Только человек как-то не удался, ни с какой точки зрения.
– Сюзанна Менар была убита на улице, в нескольких шагах от своего дома, – сказала Амалия, складывая газеты. – Никто не слышал ни криков, ни звуков борьбы. Очевидно, она даже не успела позвать на помощь. Кто-то из соседей вроде бы видел, как с места происшествия убегал мужчина, но назвать его приметы свидетель затрудняется. В той заметке, которая была опубликована в четверг, Траншан сообщил, что убийца ударил девушку ножом с такой силой, что его кончик сломался и застрял в теле жертвы. Может быть, ваша собеседница нашла орудие убийства с отломанным кончиком и поняла, что это и есть доказательство?
– Может быть. Я не знаю.
– Если верить заметкам Траншана, Сюзанна Менар была самой обыкновенной девушкой, не выше и не ниже своей среды. Какой смысл убивать ее и затем прилагать нешуточные усилия, чтобы покрывать убийцу?
– Госпожа баронесса, я не знаю. Если бы у меня были ответы на вопросы, которые вас интересуют, разве я стал бы вас беспокоить? Но я решил, что сведения, которые у меня есть, могут представлять интерес, и потому вызвал вас на связь. Сложнее всего было выдумать текст объявления. Луиза почему-то была уверена, что явится много охотников за наградой – мол, таких брошек в Париже может быть сколько угодно. Я велел Филиппу смотреть в оба и сказал ему, что если появится дама – или не дама – с необыкновенными золотыми глазами, пусть он покажет ей мою записку. Как видите, это сработало.
Амалия вздохнула, вытащила изо рта вставную челюсть (которая успела порядком ей надоесть, так как то и дело затрудняла произношение), сняла шляпку-чепчик, парик и принялась стягивать перчатки.
– Как я понимаю, у вас уже сложился некий план? – осведомился Ломов, и его глаза блеснули.
– Он напрашивается сам собой, – отозвалась Амалия. – Раз генерал Дассонвиль придает такое значение тому, что произошло в тупике Примул, надо разобраться, в чем там дело. Но мне потребуются кое-какие мелочи – например, другая шляпка. Думаю… то есть почти уверена, что мне также понадобится и другое платье. Может быть, мадам Фромон сумеет мне помочь?
Глава 23
Мать
– Боюсь, сударыня, – сказала горничная извиняющимся тоном, – мадам Траншан не сможет вас принять. В семье горе… Ее сын погиб. Такое ужасное происшествие!
– Я знала Робера, – отозвалась Амалия, нарочно употребляя имя вместо фамилии, чтобы навести служанку на мысль, что речь идет не о простом знакомстве, а о чем-то большем. – Я была за границей, когда узнала о случившемся. Уверена, Робер… то есть мсье Траншан плохо бы обо мне подумал, если бы я по возвращении не зашла к его матери. Должна признаться, что я совершенно не ожидала от него ничего подобного…
Горничная нерешительно посмотрела на богатую, красивую, уверенную в себе даму в элегантном черном платье и, попросив ее немного подождать, удалилась вместе с визитной карточкой гостьи. Прислушавшись, Амалия расслышала за дверями голос служанки, которому отвечал другой, женский и плачущий. Баронесса Корф не сомневалась в том, что делает благое дело, но ей все же стало не по себе при мысли о роли, которую она явилась играть перед страдающей матерью, потерявшей сына.
– Прошу вас, сударыня, – промолвила вернувшаяся горничная, – сюда…
И Амалия вошла в гостиную – или, вернее, в святилище, где безраздельно царил покойный Робер Траншан. Повсюду висели и стояли его фотографии, а на столе были разложены вещи, очевидно, принадлежавшие ему: трубка, ручка-перо, жилетные часы с цепочкой. Возле стола застыла немолодая дама в трауре, совершенно седая, с потерянным выражением лица. Горе окружало ее невидимым, но оттого не менее плотным облаком, и оно ощущалось так отчетливо, что хотелось немедленно, сию же секунду бежать, неважно куда – в солнечный свет, к спешащим по своим делам прохожим, даже к поездам, которые отходили с Венсенского вокзала и мчались, стуча колесами, вдоль проспекта Домениля, на котором жила мать репортера.
