И последнее: центральные банки могут и должны компенсировать такие колебания – как ФРС в 2008–2009 годах (структурные ограничения не позволили Европейскому Центробанку сделать то же самое), – но любая помеха, сколь угодно кратковременная, может оказаться дорогостоящей. Помимо резкого увеличения ставок по кредитам, временная паника на рынке американских облигаций может усугубить сомнения в способности доллара служить «якорем» мировой финансовой системы, а также сомнения относительно роли США как локомотива глобальной экономики. Кроме того, пространство для маневров ФРС не беспредельно – некоторые экономисты полагают, что покупки за счет резерва лишали ФРС возможности мешать образованию пузыря до 2007 года (а глава Федеральной резервной системы Бен Бернанке заявил об этом публично), – а сами маневры губительны политически
[740].
Национальная политика в отношении энергоносителей и сырьевых товаров
Потребление Китаем энергии и природных ресурсов – мощный драйвер геоэкономики в эпоху после холодной войны
[741]. Во многом здесь работают структурные факторы. Имея почти «1,4 миллиарда ртов и крепнущий национализм», Китай выстраивает свою геоэкономическую стратегию таким образом, чтобы обеспечивать достижение геополитических целей за рубежом и гарантировать сохранение легитимности компартии дома, тем самым порождая стратегическую уязвимость
[742].
В то же время, что кажется парадоксальным, масштаб китайского спроса на ресурсы действует как разновидность геоэкономического рычага
[743]. Например, это проявляется в переговорах Пекина по газовым контрактам и в умении добиваться преференций, причем не только во взаимоотношениях со среднеазиатскими поставщиками (тем же Туркменистаном), но и с Россией
[744]. Вдобавок сокращение американского спроса на энергию из некоторых регионов, в частности, из Западной Африки, может ознаменовать собой радикальное изменение внешней политики таких стран, как Чад и Ангола; по мере переориентации этими поставщиками своих энергетических потоков на восток, в сторону Азии, в том же направлении начинают двигаться капиталы, а геополитические отношения меняются соответственно
[745].
Помимо структурных факторов, можно выделить ряд ситуаций, в которых Китай открыто принимал (или намекал на возможность принятия) сторону энергетической и сырьевой стратегии, «отягощенной» геополитическими мотивами; примеры приводились выше, в том числе эмбарго на импорт редкоземельных металлов в знак выражения недовольства позицией других стран по спорным территориям в Южно– и Восточно-Китайском морях; можно вспомнить и слова Ван Илиня, председателя китайской национальной корпорации морской нефтедобычи (КНКМН), который в 2012 году назвал китайские буровые платформы «мобильной национальной территорией и стратегическим оружием»
[746]. Воплощение на практике подобных взглядов случилось в мае 2014 года, когда на фоне обострения обстановки в Южно-Китайском море Китай разместил свою первую глубоководную буровую платформу в точке, которая, как писали СМИ, «являлась наиболее чувствительной из возможных, примерно в 17 милях от крохотного островка, предмета притязаний Китая и Вьетнама»
[747]. В прессе прибытие платформы описывалось так: «Мало кто верил, что добыча нефти была основной причиной появления буровой установки „HD-981“, принадлежащей китайской национальной корпорации морской нефтедобычи, то есть государственному энергетическому гиганту»
[748]. По замечанию Холли Морроу, специалиста по геополитике энергетических программ из Гарвардской школы имени Джона Ф. Кеннеди, «корпорация – это бизнес и это политика… Дело не сводится к добыче, на кону всегда суверенитет»
[749].
