– Как и всякий народ. Народ сер, но мудр. И если народ утверждает, что от жаб и очкариков бывают бородавки…
– А вот приближается мой инспектор, – сказал Голем.
Подошел Павор в мокром плаще, прямо с улицы.
– Добрый вечер, – сказал он. – Весь промок, хочу выпить.
– Опять от него тиной воняет, – с негодованием произнес доктор Р. Квадрига, пробудившись от алкогольного транса. – Вечно от него воняет тиной. Как в пруду. Ряска.
– Что вы пьете? – спросил Павор.
– Кто – мы? – осведомился Голем. – Я, например, как всегда, пью коньяк. Виктор пьет джин. А доктор – все по очереди.
– Срам! – с негодованием сказал доктор Р. Квадрига. – Чешуя! И головы.
– Двойной коньяк! – крикнул Павор официанту.
Лицо у него было мокрое от дождя, густые волосы слиплись, и от висков по бритым щекам стекали блестящие струйки. Тоже твердое лицо – многие, наверное, завидуют. Откуда у санитарного инспектора такое лицо? Твердое лицо – это: сыплет дождь, прожектора, тени на мокрых вагонах мечутся, ломаются… все черное и блестящее, только черное и только блестящее, и никаких разговоров, никакой болтовни, только команды, и все повинуются… не обязательно вагоны, могут быть самолеты, аэродром, и потом, никто не знает, где он был и откуда пришел… девочки падают навзничь, а мужчинам хочется сделать что-нибудь мужественное – например, расправить плечи и втянуть брюхо. Вот Голему не мешало бы втянуть брюхо, только вряд ли, куда он его втянет, там у него все занято. Доктор Р. Квадрига – да, но зато ему не расправить плечи, вот уже много дней и навсегда он согбен. Вечерами он согбен над столом, по утрам – над тазиком, а днем – от больной печени. И значит, только я здесь способен втянуть брюхо и расправить плечи, но я лучше мужественно хлопну стаканчик джину.
– Нимфоман, – грустно сказал Павору доктор Р. Квадрига. – Русалкоман. И водоросли.
– Заткнитесь, доктор, – сказал Павор. Он вытирал лицо бумажными салфетками, комкал их и бросал на пол. Потом он стал вытирать руки.
– С кем это вы подрались? – спросил Виктор.
– Изнасилован мокрецом, – произнес доктор Р. Квадрига, мучительно стараясь развести по местам глаза, которые съехались у него к переносице.
– Пока ни с кем, – ответил Павор и пристально посмотрел на доктора, но Р. Квадрига этого не заметил.
Официант принес рюмку. Павор медленно выцедил коньяк и поднялся.
– Пойду-ка я умоюсь, – сказал он ровным голосом. – За городом грязь, весь в дерьме. – И он ушел, задевая по дороге стулья.
– Что-то происходит с моим инспектором, – произнес Голем. Он щелчком сбросил со стола мятую салфетку. – Что-то мировых масштабов. Вы, случайно, не знаете, что именно?
– Вам лучше знать, – сказал Виктор. – Он инспектирует вас, а не меня. И потом вы ведь все знаете. Кстати, Голем, откуда вы все знаете?
– Никто ничего не знает, – возразил Голем. – Некоторые догадываются. Очень немногие – те, кому хочется. Но нельзя спросить: откуда они догадываются? – это насилие над языком. Куда идет дождь? Чем встает солнце? Вы бы простили Шекспиру, если бы он написал что-нибудь в этом роде? Впрочем, Шекспиру вы бы простили. Шекспиру мы многое прощаем, не то что Баневу… Слушайте, господин беллетрист, у меня есть идея. Я выпью коньяку, а вы покончите с этим джином. Или вы уже готовы?
– Голем, – сказал Виктор, – вы знаете, что я – железный человек?
– Я догадываюсь.
– А что из этого следует?
– Что вы боитесь заржаветь.
– Предположим, – сказал Виктор. – Но я имею в виду не это. Я имею в виду, что могу пить много и долго, не теряя нравственного равновесия.
– Ах вот в чем дело, – сказал Голем, наливая себе из графинчика. – Ну хорошо, мы еще вернемся к этой теме.
– Я не помню, – сказал вдруг ясным голосом доктор Р. Квадрига. – Я вам представлялся или нет, господа? Честь имею: Рем Квадрига, живописец, доктор гонорис кауза, почетный член… Тебя я помню, – сказал он Виктору. – Мы с тобой учились и еще что-то… А вот вы, простите…
– Меня зовут Юл Голем, – небрежно сказал Голем.
– Очень рад. Скульпт’р?
– Нет. Врач.
– Х’рург?
– Я главный врач лепрозория, – терпеливо объяснил Голем.
– Ах да! – сказал доктор Р. Квадрига, по-лошадиному мотая головой. – Конечно. Простите меня, Юл… Только почему вы скрываете? Какой вы там врач? Вы же разводите мокрецов… Я вас представлю. Такие люди нам нужны… Простите, – сказал он неожиданно. – Я сейчас.
Он выбрался из кресла и устремился к выходу, блуждая между пустыми столиками. К нему подскочил официант, и доктор Р. Квадрига обнял его за шею.
– Это все дожди, – сказал Голем. – Мы дышим водой. Но мы не рыбы, мы либо умрем, либо уйдем отсюда. – Он серьезно и печально глядел на Виктора. – А дождь будет падать на пустой город, размывать мостовые, сочиться сквозь крыши, сквозь гнилые крыши… потом он смоет все, растворит город в первобытной земле, но не остановится, а будет падать, и падать, и падать…
– Апокалипсис, – проговорил Виктор, чтобы что-нибудь сказать.
– Да, апокалипсис… Будет падать и падать, а потом земля напитается, и взойдет новый посев, каких раньше не бывало, и не будет плевел среди сплошных злаков. Но не будет и нас, чтобы насладиться новой вселенной…
Если бы не эти сизые мешки под глазами, если бы не вислое студенистое брюхо, если бы этот великолепный семитский нос не был так похож на топографическую карту… Хотя, ежели подумать, все пророки были пьяницами, потому что уж очень это тоскливо: ты все знаешь, а тебе никто не верит. Если бы в департаментах ввели штатную должность пророка, то им следовало бы присваивать не ниже тайного советника – для укрепления авторитета. И все равно, наверное, не помогло бы…
– За систематический пессимизм, – сказал Виктор вслух, – ведущий к подрыву служебной дисциплины и веры в разумное будущее, приказываю: тайного советника Голема побить камнями в экзекуторской.
Голем хмыкнул.
– Я всего лишь коллежский советник, – сообщил он. – И потом, какие пророки в наше время? Я не знаю ни одного. Множество лжепророков и ни одного пророка. В наше время нельзя предвидеть будущее – это насилие над языком. Что бы вы сказали, прочитав у Шекспира: предвидеть настоящее? Разве можно предвидеть шкаф в собственной комнате?.. А вот идет мой инспектор. Как вы себя чувствуете, инспектор?
– Прекрасно, – сказал Павор, усаживаясь. – Официант, двойной коньяк! Там, в вестибюле, нашего живописца держат четверо, – сообщил он. – Объясняют ему, где вход в ресторан. Я решил не вмешиваться, потому что он никому не верит и дерется… О каких шкафах идет речь?
Он был сух, элегантен, свеж, от него пахло одеколоном.
– Мы говорим о будущем, – сказал Голем.
