— Какие у нас с тобой корреспонденты! Какие люди, а?..
— Замечательные люди, — согласился я. — Хоть бы посмотреть на одного из них!
В тот момент раздался стук в дверь. Это была, конечно, случайность, совпадение, но выглядело так, будто желание мое сразу же, чудом каким-то, исполнилось.
— Разрешите войти? — вежливо спросили за дверью.
— Да, да, пожалуйста!
Дверь отворилась, и в комнату, прихрамывая, вошел молодой человек небольшого роста, но очень коренастый, в плотно облегавшем его коротковатое туловище морском кителе.
Смуглая, с чуть проступавшим под ней румянцем кожа была туго натянута на могучих, как бы каменных скулах. Казалось, что они снизу подпирают глаза и делают прищур их еще более узким. Над верхней губой чернели коротенькие, подбритые по-модному усики.
— Не узнаете? — спросил моряк, дружелюбно улыбаясь. — Я Сабиров. С “Ямала”. Второй помощник капитана…
Узнать было, конечно, нелегко. Члены команды “Ямала” в дни эвакуации выглядели на одно лицо: усталые, худые, заросшие многодневной щетиной.
Впрочем, я запомнил Сабирова. Ему повредили ногу при катастрофе, и товарищи вели его под руки. Меня удивило, что он брел по льду согнувшись, придерживая что-то локтем за пазухой.
Сейчас второй помощник был чисто выбрит, имел бодрый, веселый вид.
— Сабиров? — сказал Андрей, припоминая. — Это вы пререкались с пилотом, требовали уложить вас так, чтобы не трясло, а он сказал: “Боится толчков, точно стеклянный”?
— Правильно! Тогда мне было не до объяснений, а ведь пилот почти что не ошибся.
Посетитель осторожно вытащил из внутреннего кармана кителя три небольших флакона из-под духов, до половины наполненных водой.
— Не простая вода, — предупредил он. — Из Восточно-Сибирского моря!
И с некоторой торжественностью поставил флаконы среди вороха писем на стол.
— Да вы присаживайтесь, не стесняйтесь! — сказал Андрей, приглядываясь к посетителю. — Ведь вы казах, судя по наружности?.. Никогда не видел казаха-моряка.
— И я не видел, — подтвердил я.
Сабиров деликатно, бочком, подсел к столу.
Да, он казах, родился в Акмолинске, почти на рубеже Голодной степи.
Дед его, бывший погонщик верблюдов, был очень удивлен, когда ему сказали, что внук решил стать моряком.
Казах хочет стать моряком!
“Оглянись, Саит, — требовал он. — Что видишь вокруг? Степь. Десятки дней надо ехать степью, чтобы добраться до ближайшего моря. Наше ли, казахов, дело водить по морям корабли?”
“Но Казахстан — это часть Советского Союза, — почтительно возражал деду Саит. — Ты ведь знаешь, что Советский Союз — морская держава. Казах — гражданин великой морской державы. Почему бы казаху не водить корабли?”
В ответ на ворчливые ссылки на историю, на то, что испокон веку не бывало еще казахов-моряков, внук только пожимал широкими плечами: ну что ж, он, Саит, значит, будет первым в истории казахом-моряком, только и всего!
Впрочем, когда упрямец, закончив в Ленинграде мореходное училище, совершил свое первое кругосветное плавание и приехал в гости к деду, старик смягчился.
Усевшись на полу на коврах и маленькими глотками отхлебывая чай из плоских чашек, родичи слушали моряка, с удивлением покачивали головами. Подумать только: он обошел вокруг Земли! Тайфун вертел его в страшной водяной карусели, и туманы стеной смыкались перед ним!
Деду Саит привез поющую раковину, купленную в Коломбо.
Весь вечер бывший погонщик верблюдов просидел на почетном месте в своем праздничном халате, держа раковину в руках и поднося попеременно то к одному, то к другому уху. Внутри удивительного подарка был спрятан негромкий мелодичный гул, как бы отголосок далекого прибоя.
Заботливо завернутая в пестрый халат поющая раковина осталась под Акмолинском, а молодой штурман дальнего плавания продолжал плавать под южными широтами.
Наконец судьба моряка бросила Саита из-под тропиков далеко на север, за Полярный круг.
Танкер “Ямал”, на котором казах-моряк шел вторым помощником, поднялось Беринговым проливом и двинулся на запад, имея назначение за одну навигацию пройти до Диксона.
Однако неблагоприятная ледовая обстановка помешала этому. Льды потащили “Ямал” на северо-запад, примерно по тому пути, на котором нашла свою гибель экспедиция Текльтона.
Жизнь на дрейфующем танкере была заполнена неустанной разнообразной работой, не оставлявшей времени для уныния или паники.
Больше всего усилий требовала борьба со сжатиями.
Вдруг раздавался сигнал: “К авралу!” Команда выбегала наверх.
Из мрака полярной ночи доносился зловещий скрип. Он нарастал, делался резче, пронзительнее. Тишина. И снова скрежет. Все ближе, громче! При свете прожекторов видно, как ледяные валы подползают к судну.
Применялась активная оборона. Это означало, что моряки с аммоналом спускались на лед.
Старались добраться до воды. Гидравлический удар распространяется на значительной площади, взбаламученная взрывом вода ломает и крошит лед, распирает его снизу, растаскивает в разные стороны.
Но пробить ломами многолетний лед нелегко. Поэтому вначале закладывали небольшой заряд, разворачивающий майну
6. Затем, выбрав из майны обломки льда, опускали туда основной заряд, весом в несколько десятков килограммов.
Бикфордов шнур горел минуты полторы, подрывники успевали за это время отбежать к кораблю.
Раздавался грохот, как при землетрясении, и лед начинало корежить. Движение ледяных валов, грозивших раздавить корабль, приостанавливалось.
На такие вылазки Сабиров всегда отправлялся с пустыми бутылками и мотком троса. Он добровольно взял на себя обязанности гидрографа, так кА чувствовал большую склонность к научно-исследовательской работе.
Льды несли “Ямал” по краю “белого пятна”. Когда-то в этих же местах побывал Текльтон, но научные результаты его экспедиции были ничтожны.
Надо было использовать для науки вынужденный дрейф “Ямала”.
Пробы воды с различных горизонтов сохраняются обычно в специальных бутылках. Под рукой у Сабирова такой посуды, понятно, не было. Приходилось изворачиваться. Тайком от кока он опустошал буфет.
Какой-нибудь надменный ученый в мантии и шапочке, возможно, ужаснулся бы, увидев, что морская вода, взятая для научных исследований, разлита в склянки из-под лекарств, в узкогорлые флаконы неизвестного происхождения и даже в темные бутылки из-под пива.
Впрочем, каждую взятую пробу Сабиров тщательно закупоривал и заливал парафином. Этикетки были смыты с бутылок, вместо них выведены белилами порядковые номера.
