Максим напрягся – а почему родственницу Даши Красавецкой интересуют заброшенные деревни? Почему она задает наводящие вопросы? Последующий вопрос еще больше озадачил.
– А колдуны в заброшенных деревнях водились?.. Ну, я имею в виду, когда они еще не были заброшенными… – она поставила многозначительное многоточие и скромно опустила глаза.
Писарь поперхнулся, поставил стакан и заморгал.
– А кто ж их знает-то, душечка? Какой только публики в этих местах не водилось… Ну, в принципе, да – какая же уважающая себя деревня не имела собственного колдуна? Навроде почитаемого жителя. Была такая категория – вежливец: ну, это колдун на сибирской свадьбе, оберегал праздник, а особенно молодых от порчи. Сидел такой надутый в шапке, всеми распоряжался и всем хамил, – писарь меленько хихикнул. – Лешие водились в наших краях – на охотников особенно любили капканы ставить, кикиморы болотные, водяницы – это такие русалки, которые получались из крещеных утопленниц. К нечистой силе отношения не имели… Ты сказочками интересуешься, девочка?
– Ну почему же, – заступился за спутницу Максим. – Деревенские колдуны персонажи отнюдь не сказочные.
– Самые реальные, – согласился писарь. – А главное, пользу приносили обществу огромную. Боялись их – обходили за полдеревни, а если уж колдун помирал, то хоронили в таких местах, куда потом ни разу не ступала нога человека… Скажи-ка, девушка, а тебя этот вопрос про колдуна абстрактно волнует или конкретную личность заприметила?
– Абстрактно, – поспешил Максим.
– Не совсем, – поправила Катя. И выплюнула, словно пистолетную обойму: – Ходил в лохмотьях, немолодой, коротенький, страшный, седой, морда круглая, борода… Глаза… ерные, вдавленные в череп, обжигающие… И самая характерная примета – рваный горизонтальный шрам под левым глазом – словно медведь когтем провел… – она чуть не задыхалась от волнения, сглотнула, словно проглотила теннисный мячик.
В каморке волостного писаря настала тишина. Вихри носились в голове. «Странно, – подумал Максим. – Всегда считал, что если я чего-то не знаю, то этого не существует».
Писарь как-то позабыл про свой «свободный разговорный». Заинтригованно рассматривал невесть откуда взявшуюся девицу, почесывал козлиную бородку. «Не дай бог еще про клад спросит», – мелькнула мысль.
Но Катя молчала. Ждала ответа.
– Ишь ты какая, – помотал головой Сидорчук. – Ты так говоришь, словно ясно видишь этого чудика перед глазами… Боюсь даже спрашивать, откуда он у тебя в башке завелся. Увы, не знаком мне данный персонаж. Но вот что я тебе скажу – колдуны, они тоже люди. И если уж деревня заболела да скоропостижно померла, то и колдуну ничто не мешало. Хотя и не факт – они же потчуют себя всякими отварами, снадобьями… умеют, хм, предохраняться. Но даже если выжил – чахнуть дальше одному на проклятой территории?.. Не знаю, не знаю. А ты уверена, что это деревенский колдун?
– Предполагается, – кивнула Катя. – Имелось в нем нечто магнетическое.
– Озадачила ты меня, – пожал плечами писарь. – Со старожилами бы тебе надо потолковать…
Как ни странно, но более толковую информацию предоставила бабка Василиса, когда огородами они вернулись на «пепелище». Бабка была добренькая, поскольку, как воспитанные люди, они заскочили в местную лавчонку, накупили консервов, хлеба, сыра, и в данный момент Максим с мрачной физиономией выгружал покупки на стол.
– Да что ж вы сразу не сказали? – всплеснула руками бабка. – Знаем мы про Чахловку и про Мансурово знаем… Вам же к бабке Аграфене надо – через два дома доживает, на той стороне. Совсем она старенькая, лет, почитай, за девяносто. Но память у бабки знатная – всю свою жизнь помнит, любые даты, события. Зайдите, если не боитесь – Аграфена любит поболтать. Смотрите только, чтобы не заболтала, а то она может.
– А чем же знаменита Аграфена, бабушка Василиса? – тут же сделалась кошечкой Катя.
– Так она же и сбежала с семьей из Чахловки, когда там люди подыхать стали! Просочились через кордоны, в Мансурово убегли, а потом полгода в лазарете лежали – проверяли их все, не зацепили ли смертельную заразу.
– Так если ей за девяносто… – Катя пошевелила губами, – то в девятнадцатом она совсем крошкой была?
– А как же, – хмыкнула Василиса. – Уж точно не было ей девяносто. Так и осели после в Астаховке. Отца-то ейного буквально через год на лесосплаве бревнами зажало, а мать Фенькина аж до тридцатого дожила, с Федотом из Гремячинской артели снюхалась, в стогу уединились, а Гришка – Фенькин воздыхатель – сгоряча и подпалил стог. Помню, как полыхало… Любовнички обуглились, а Гришку-придурка – в Оху на рудники… А Фенька с тех пор одна жила, дважды замуж выскакивала, дважды вдовой оставалась. С той поры и чурались ее мужики – словно Дьяволом меченную. Так что вы поосторожнее с ней…
Но чем-то бабке Аграфене эти двое понравились. Худое, донельзя морщинистое, согнутое клюшкой существо в цветастом платочке, приложив трясущуюся длань к уху, выслушало посетителей, потом подвело их к свету, еще раз осмотрело слезящимися глазами.
– Садитесь, – проскрипело, показав на лавку. – Сама-то я не помню, как мы в Чахловке жили, чего мне тогда было – годиков пять, а вот маманькины рассказы о тамошних обитателях помню хорошо…
И снова Катя хотела казаться невозмутимой, и снова ей это не удавалось – глаза блестели, ноздри раздувались. Бабка завела долгоиграющую песню. Отбрасывая словесную шелуху и рассказы о судьбах посторонних людей, картина выглядела так. Колдун (вернее, колдовская династия) действительно имел место. Двое их было в Чахловке – отец и сын. Про маманю этой славной парочки история умалчивает. Как звали отца, никто не помнит, а вот «юниор» был точно Горюн. То ли имя, то ли кличка, не поймешь. Жили эти двое на южной окраине села, на отшибе, под холмом, за которым начиналась глухая тайга. Отец, как водится, приносил пользу обществу. Хоть и хмурый был субъект, а сельчанам помогал. Травами и заговорами излечивал от головной боли, от язвы, сердца, желудка, совершал какие-то обряды, якобы не пускающие в деревню нечистую силу. А сынок служением народу себя не утруждал. Букой был. Боялись его – особенно ледяного взгляда. Как посмотрит, так дрожь по телу, и обязательно неприятность случится в этот день. На скотину посмотрит, так конец скотине – подохнет непременно… Колдун скончался – старый был, – так Горюн завернул его в мешковину, взял лопату и потащил в тайгу. Целый день его не было. А когда вернулся, так страшно было смотреть – вылитый вурдалак. Попался кто-то из сельчан в этот день ему на глаза – три дня потом трясун не унимался… И все – теперь деревня жила сама по себе, колдун – сам по себе. К людям не лез (а уж его, понятно, никто не докапывал), шлялся хмурой тучей по лесам, причем всегда по определенному месту – беседовал сам с собой. Кто его видел в ту пору, рассказывали – окончательно в лесовика превратился человек. Вылитое страшилище – не дай бог столкнешься. Мамаша Аграфены как-то увлеклась, собирая грибы, потом икотой страдала и избавиться не могла…
– Мне, кажется, все понятно… – пробормотала тихо Катя. Слышал ее только Максим. – Радиус поисков можно сузить… Правда, остаются неясности с храмом…
