— С чего это «соплезубый»? — насторожился Васька.
— Во лопух! — расхохотался Павлик. — У доисторических тигров зубы походили на сабли, даже рот не закрывался, поэтому их и называли сабле-зубые, понял? А соплей у них вовсе не было. Сопли текут у тех, кто простужается, а тигры были закалённые и не болели никогда. Им некогда было болеть, они воевали с доисторическими людьми!
Дедушка Миша потянул Павлика за рукав:
— Эй, воин первобытный, давай-ка ешь, а то не достанется!
— А тут и есть-то нечего, — Павлик с пренебрежением оглядел наш стол. — Сыр я не люблю, колбасу не хочу, в карасях много костей, а в чае — пенки от молока, фу!
Дедушка Миша передразнил Павлика:
— Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Что же ты, парень, трескать-то любишь?
— Я, например, пельмени люблю, — сказал Павлик. — И чтобы они были домашние, а не магазинские.
— Губа не дура, — прищурившись, покачал головой дедушка Миша.
Васька откусил огромный кусок бутерброда и пропыхтел с полным ртом:
— Дедуфка Мифа, раффкавы фто-нибудь.
— Что рассказать-то?
— Смешное, — попросила я. — Или пусть, наоборот, грустное.
— Нет, страшное, страшное! — закричала Сардана.
У дедушки Миши лицо вдоль и поперёк в морщинках, а кожа на подбородке щетинистая, как спина у нашего поросёнка Бориса Иваныча. Когда дедушка смеётся, морщинки собираются в пучок и получается симпатичный букетик из колючек с глазками-незабудками. Он задумчиво потёр свой колючий подбородок.
— Погодите чуток. Сейчас вспомню что-нибудь смешное-грустное-страшное — от всего понемножку.
И мы приготовились слушать.
— После войны, ребята, я ненамного вас старше был. А баклуши не бил, летом возил на колхозной лошади воду, зимой на ферме навоз убирал. Семья у нас была не очень большая, детей трое всего — я да сестрёнка с братишкой. Но отец на войне погиб, а мамка болела часто, поэтому, случалось, голодали мы сильно. Я себе тогда, конечно, казался взрослым. А как же: почти что самолично, можно сказать, семью тащил. Утром в школу, днём на работу, ночью за уроки. Ни поиграть с пацанами, ни поспать путём. Одни мечты. Да и те не ахти какие — натрескаться хоть раз досыта, от пуза, да платок красивый мамке купить.
И вот получил я как-то премию к празднику. Не зерном дали, как обычно, а деньгами. Решил поехать в город, купить чего-нибудь эдакого. Долго ходил по базару, присматривался. Купил мамке платок цветастый. Мыла купил, бутылку масла подсолнечного. Денег осталось совсем чуть.
Вдруг вижу: стоит дядька, чёрный и лохматый весь, как лешак, и продаёт странные такие штуки — красно-коричневые, круглые, твёрдые. Не яблоки, не картошка, не понять что. И никто не покупает. То ли не доверяют, то ли шибко дорого.
Я подошёл и спрашиваю: «Что за товар?» Он отвечает: «Гранаты». — «Какие-такие гранаты? Взрываются, что ли?» Дядька смеётся: «Попробуй, увидишь, как взрываются». И разломил одну. Я посмотрел: внутри эти гранаты все в тонких перегородках и прозрачных красных зёрнышках, прилипших друг к другу. Отцепил одно зёрнышко, в рот положил и прищёлкнул языком — так и взорвалось во рту сладким соком. Вкусно!
Короче, сторговался я с продавцом и купил у него на последние деньги два граната — подарок для братишки с сестрёнкой. Ехал домой и думал, как малышей порадую, как расскажу, что мне эти чудные плоды лесной дядька продал.
Вернулся поздно, наказал матери гранаты детишкам не давать — сам подарю. И уснул.
Проснулся утром, слышу шепот. Сидят Коська с Галинкой за столом и трескают оставленную с вечера холодную картошку в мундирах. Прямо со шкуркой едят, чтобы больше казалось. И тихонько разговаривают: «Коська, — говорит сестрёнка, — смотри, чё это вон такое, мамка не велела трогать?» — «Она говолила, как называются, да я позабыл (у Коськи как раз зубы выпали, и он некоторые буквы еле выговаривал). У них военное имя какое-то. Мины, влоде». — «Может, бонбы? Зачем тогда на стол положили?» — «Какие, — говорит Коська, — бонбы. Тут длугое». А Галинка: «На оружие не похоже. Мячики будто. На них, гляди, и дулов-то нету». Коська смеётся: «Сама ты дула! Ой, вспомнил: мамка говолила: „Не тлогайте, это гланаты“».
Я пока их слушал, чуть живот не надорвал от смеха. И тут Коська говорит: «Нас папка тозе от гланаты на войне погиб». Галинка губы надула, сейчас заревёт. Коська на меня покосился и шепчет: «Давай мы эти гланаты подальсе блосим, а то вдлуг Миска подолвётся!»
Не успел я вскочить, как малыши схватили гранаты и умчались. Я с ходу в штаны запрыгнул, на улицу вылетел, да поздно: упредили, швырнули со всего размаху гранаты об забор. Сами упали на землю ничком и не шевелятся, взрыва ждут…
Дедушка Миша помолчал. Потом сказал как-то глухо:
— Гранаты, конечно, лопнули. Взорвались. Они же спелые были, аж кожица надтреснутая. Потекли по забору красные зёрнышки. Как кровь потекли…
Дедушка достал из кармана пачку папирос с нарисованной картой, взял веточку и, поворошив ею в костре, прикурил.
— Вот так-то, — сказал, — от всего понемножку.
Костёр потрескивал деревом. Он был живой и похожий на хоровод весёлых оранжевых белок. Голубой дымок от папиросы смешивался с большим дымом костра и растворялся высоко в воздухе. Тонко звенели комары.
Васька сидел у костра, уставившись в огонь, а глаза у него были странные, будто он в костре какие-то картинки увидел. Павлик вдруг засуетился, зачем-то пробежал вокруг костра, остановился возле дедушки Миши и запрыгал на одной ноге.
— Чего ты, чудик? — улыбнулся дедушка Миша, и его лицо опять собралось в симпатичный букетик.
— Да так, — потупился Павлик. — Я, дедушка, пошутил насчёт еды. Ну, что мне многое не нравится. У меня почему-то с утра резко аппетита не было. И вдруг сейчас он появился. А так я всё люблю — и сыр, и пенки, прямо до ужаса. Я, можно сказать, ни дня без них прожить не могу!
И он выпил всё без остатка, съел до последней корочки и даже крошки собрал и в рот закинул. А потом мы попрощались с дедушкой и отправились домой. Молча шли по дороге и догадывались о мыслях друг друга.
Я даже слов таких слышать не хочу — «война», «бомбы», «террор» и «оружие». Вот мы вырастем и сделаем так, чтобы наши потомки вообще не знали ни о каких военных гранатах! Только о съедобных.
