– Там еж есть дрессированный.
– Еж – это интересно. Возможно, еж – это подойдет…
Я набрал телефон Лаурыча и велел ему принести ежа. С одним, кажется, разобрались, теперь дальше. Александра сыграет на волынке какую-нибудь бравую печальную песню, а… Баянист у нас, кажется, Гаджиев. Играет он на баяне или не играет, это, собственно, уже не важно, судьба распорядилась за него.
Набрал Лаурыча, он ловил ежа.
– И Гаджиева захвати, – велел ему. – Нет, и ежа тоже.
– Виктор, ты что придумал? – осторожно спросила Лаура Петровна, видимо, ей почему-то не понравился еж.
Вообще, еж – это находка, такой неожиданный визит ко мне вдохновения, дикие ветры взметнулись в голове моей, тег «Наша Кафка».
– А что тут придумаешь? – спросил я. – Приходится выкручиваться, сами понимаете. А может, все-таки вы споете?
Лаура Петровна удалилась в начало автобуса и, кажется, принялась там потихоньку курить ароматические сигареты. Тег «Педагогика».
Показался Гаджиев. От Равиля пахло маслом и пончиками, я подумал, что он, наверное, кулинарный талант, любит печь пироги. Вот и сейчас, наверное, он сидел на кухне, наблюдал, как пекутся праздничные лепешки, а тут Лаурыч.
Гаджиев явился и сразу сообщил:
– Я на баяне играть не умею.
Интеллектуал, все сразу понял.
– А на баяне и не надо, – успокоил его я. – Зачем нам баян, у нас волынка будет. Тебе нравится, как волынка играет?
Гаджиев пожал плечами.
– Вот и хорошо, что нравится. Сандра будет играть, а ты петь.
– А я и петь не умею, – чистосердечно признался чистосердечный Гаджиев.
– Это и не потребуется. Во всяком случае, в классическом смысле этого слова. Ты продемонстрируешь нам горловое пение.
Гаджиев потрогал горло и спросил:
– Это как?
Про горловое пение я видел передачу по каналу «Дискавери», меня впечатлило.
– Это просто, – ответил я. – Будешь вот так гудеть горлом и щуриться.
Я показал, как.
– Попробуй. Только гуди на разные лады, чтобы на слова было похоже.
Гаджиев загудел. Ничего, от того, как гудели по телевизору алтайские виртуозы, не очень отличалось.
– Молодец, – остановил я Гаджиева. – Есть в тебе какая-то… Азиатчина. Типичный внук Чингисхана, я был знаком с парочкой. Скажем, что ты потомок древних алтайских шаманов. Что искусство горлового пения у вас в семье культивируется последние триста лет.
– Наверное… Только я вообще-то таджик. И башкир еще…
– Вот видишь! А в каждом монголе живет Чингисхан, – заверил я. – Не волнуйся, Равиль, это нужно для дела.
– Но все-таки…
– Ты же хочешь в Германию в следующем году?
– Да…
– Вот и пой.
Прибежал Лаурыч.
– Ежа там нет, – покаянно признался он. – Но я взял кактус.
Лаурыч протянул мне кактус в горшке. Изрядный такой кактус, наверное, размером с действительного ежа, шипастый, седого цвета, с подлеском из мелких иголок, похожий на новенькую пуховую шапку.
– Это еще лучше, – сказал я.
Взял кактус, взвесил. Ничего, килограмм, пожалуй.
– Это даже лучше, – повторил я и повернулся к Пятахину. – Будешь есть кактус.
Меня никто не понял. Оно и понятно, моя мысль сильно опережала скоростные показатели мышления этих личностей, это бы оценил Жмуркин, но его рядом не случилось, да и вообще, с уходом в политику старина Жмуркин изменился, стал как бы серьезным и взрослым; впрочем, я не об этом.
– Будешь есть кактус и читать стихи.
– Я не буду его есть, – уверенно заявил Пятахин.
– Не ешь, – пожал плечами я. – Так и запишем – поэт Пятахин отказался есть кактус, чем сорвал международный проект городов-побратимов. Лаура Петровна! Пятахин мероприятие срывает!
Подошла Лаура Петровна.
– Влас, ты что это? – спросила она строго.
– Он меня кактус есть заставляет…
Лаура Петровна поглядела на меня.
– Не я же его поэтом вписал, – пожал я плечами. – Назвался поэтом – жуй кактус. По-моему, это вполне себе прозрачная метафора.
– Что? – не поняла Лаура Петровна.
– Метафора. Поэт сочиняет стихи собственной душой, сочинять хорошие стихи – это все равно что есть кактус. Высокие смыслы, Европе такое нравится.
– Вот видишь, Влас, – Лаура Петровна проникновенно взглянула на Пятахина.
– Я не буду… – ответил он.
Но уже неуверенно.
– Ладно, – я сложил руки. – Как хотите. Ваше дело. Если ты, Пятахин, не хочешь быть поэтом, им будет кто-то другой. Вот Пашка.
Я поймал Лаурыча, подтащил к себе.
– Хочешь быть поэтом?
– Я никогда кактусы не ел… – неуверенно сказал он. – Но я могу попробовать…
Как интересно. Оказывается, Лаурыч не чужд честолюбия. Хоть кактус заточит, главное, что на сцене. Не в маму мальчик уродился, может, его подкинули?
– Паша! – Лаура Петровна округлила глаза.
– Пусть он жрет! – обрадовался Пятахин. – А я рядом стихи прочитаю!
– Пятахин, – произнесла Лаура Петровна негромким официальным голосом. – Твоя мать меня на коленях умоляла, чтобы я тебя вписала. Я не хотела, видит Бог. Но потом пошла навстречу. Так что… Или ты участвуешь в концерте, или я тебя снимаю с маршрута.
– За что? – расстроился Пятахин.
– За недостойное поведение. Ты обзывал Жохову.
– Она сама меня обзывала!
– Это своей маме расскажешь, – улыбнулась Лаура Петровна. – И папе Жоховой.
Пятахин сник.
– Да я могу… – заикнулся было Лаурыч. Лаура Петровна кашлянула.
– Но он же колючий, – вздохнул Пятахин.
– Я не пойму, мы что, на торжище?! – вопросил я с надломом.
– Ладно, – сломался Пятахин. – Хорошо. Только это… Иголки можно постричь?
Лаура Петровна сверилась со мной взглядом.
– Самые крупные, – разрешил я. – А то несерьезно будет, никто не поверит… Помнишь, как там у Есенина: дар поэта – ласкать и корябать. Многие думают, что Есенин это имел в виду буквально. Ты что, Есенина не уважаешь?
– Да нет, уважаю… Просто… А как же тогда ласкать?
– Тебя обласкает зритель, – заверил я. – Аплодисментами.
Лаура Петровна поправила прическу.
– Читать стихи – и есть кактус – это искусство! – уверенно заявил я. – Скажу больше – это настоящее искусство.
