– Почему это?
– Они сейчас успокоятся и с тебя убегут. Что им на тебе делать?
– Ну да, наверное…
Пятак опустился в папоротник, одна голова на поверхности осталась.
– Странно все это, – сказал он. – Свернули с дороги всего ничего, а уже как будто в другой мир попали. Бабушки по вечерам поют, страусы бегают… Просто фэнтези какое-то, а?
Похоже, подумал про себя я.
– Если бы ты жил в Москве, на тебя это еще большее впечатление бы произвело, – сказал я. – А уж если бы ты жил в Германии… Как муравьи?
– Кажется, отпускают, – ответил он. – Хотя нет…
Пятак замолчал. Сидел, смотрел перед собой, не мигал, как остекленел. И я стоял рядом, дурак дураком.
– Ладно, пусть жрут, потерплю, – сказал Пятак через минуту и вылез из папоротника. – Надо и страдать иногда. Пойдем, что ли…
Мы стали выбираться из папоротника и почти сразу выкатились на поляну, небольшую, пятак без леса, метров десять.
– Ох ты… – выдохнул Пятак.
Раньше я думал, что про ковер из ягод – это так, присловка, не больше, а оказалось, что правда. Ягод было столько, что зелени за ними почти совсем не проглядывалось, фиолетовое поле, черника. Тогда, на страусиной полянке, была земляника, а тут черника. Богатые места, всего тут, кажется, много.
– Надо лешему сахару оставить, – сказал я.
– У меня тут завалялось, – Пятак достал из кармана конфету. – Это еще лучше сахара.
Он достал из кармана батончик в золотой сверкающей обложке, понюхал.
– Берег для Снежинки… – вздохнул Пятак. – Но как-то помялась в кармане. Теперь ее неудобно дарить…
Пятахин еще раз понюхал конфету и аккуратно положил ее в мох, сверху прикрыл пожелтевшим листиком.
– Теперь можно ягоды есть, – сказал он. – Никогда столько не видел, здесь, наверное, целый грузовик легко набрать…
– А вдруг отравлено? – предположил я.
– Вряд ли Жохова сюда дотянулась.
Пятахин нагнулся и зачерпнул чернику горстью, попробовал.
– Хорошая…
Мы врезались в ягоды, как ледокол врезается в свеженький лед. Черника… Никогда такой крупной, плотной не видел, и так много в одном месте тоже не видел. Черника оказалась сладкой, рано набравшей меду, ягоды выглядели как фиолетовые бархатные шарики, есть было жалко, смотреть нравилось…
Но стали есть.
Я лично брал по одной, высматривая самые крупные, рвал в папоротниковый лист, свернутый кульком, и когда он наполнялся, ел уже сразу, чтобы чувствовалось. Пятахин действовал по-другому, растопырив пятерню, просеивал кустики, сгребая ягоды в горсть, отправляя их в рот. Я тоже пробовал так, но у меня не получалось, черника сминалась и растекалась по ладоням, руки стали синими и липкими, я плюнул на этот метод и стал собирать, как и собирал.
Мы объедали поляну, наверное, с полчаса, однако меньше ягод не стало, наверное, сотую часть не осилили. Пятахин посинел от сока, щеки, подбородок тоже, наверное, я выглядел не лучше, какая разница…
Пятахин набрал ягод, сжал в ладонях, приложил к лицу, размазал.
– Для равномерности, – объяснил он. – Чтобы всему синим быть. Я так бабушку однажды напугал, еще маленький. Щеки голубикой посинил, а губы вишней натер. И в глаза еще тоже вишню закапал, и в окно как вставлюсь. Завыл еще так, на могильный лад – е-е-р. А бабушка не раздумывая – раз, и в меня чайник запустила…
Про чайник он сказал уже грустно, наверное, на самом деле бабушка кинула в него кипящим чайником.
– Жохова в тебя стилетом запустит, – успокоил я. – Почувствуешь себя как дома.
– Жохова классная, – сказал вдруг Пятахин. – Романы сочиняет. Может, мне ее пригласить куда, а? Зверинец передвижной, кажется, в августе приезжает.
– Это мысль, – согласился я. – Но лучше к Жохову-старшему в секту запишись.
– Что?
– В секту, говорю, к Жохову, он тебя иерархом назначит.
Пятахин задумчиво почесался, видимо, взвешивал все «за» и «против» поступления в секту, а потом в кустах что-то тоже почесалось.
– Слышал? – прошептал Пятахин.
Я слышал. В кустах прохрустело, кусты колыхнулись.
– Может, опять страус? – предположил я шепотом. – Может, он тебя преследует, а?
– Страус? Меня преследует?
– История знала прецеденты.
Я достал из рюкзака ракетницу.
– Моби Дик помнишь? Там вот тоже преследовали, только там огромный кит был. А у тебя страус. Но, как говорится, каждому по масштабу личности его.
– Ты мою личность, пожалуйста, не затрагивай…
– Тихо.
Я взвел у ракетницы курок.
– Теперь этот страус тебя всю жизнь преследовать будет, – сообщил я. – И на могилку твою придет. Хатико знаешь?
Я представил себе – могила Пятахина лет через семьдесят, такие, как он, долго живут и в своей постели помирают, окруженные семейством и челядью. Так вот, могилка его, и каждый полдень к ней является престарелый седой страус, сидит на холмике, плачет и зовет, плачет и зовет. Хотя, если честно, мне совсем не хотелось шутить и думать в веселую сторону, ведь это на самом деле мог быть медведь. Конечно, лето, ягод полно, медведи не очень голодные, но все равно, медведь – штука опасная.
Кусты дрогнули. Вздрогнули даже. То ли малина, то ли смородина, какие-то густые лесные заросли, совершенно непроницаемые для взгляда.
– Говорят, что если в штаны наложить, то медведь тебя потом есть не будет, – сообщил Пятахин. – Ты как думаешь?
– Не знаю.
– А мне и не хочется совсем… – хлюпнул носом Пятахин. – Давай, стреляй уже.
Я поднял ракетницу, прицелился в кусты.
– Давай, шмаляй! – проскрипел Пятахин. – А то вылезет, мало не покажется…
Кусты взволновались, точно там был, по крайней мере, бегемот, или носорог, или жираф внаклонку, короче, два левиафана.
– Шмаляй, говорю! – потребовал Пятахин.
Вот стрельну, а если промажу? Попаду медведю не в глаз, а в пузо. Пузо загорится, медведь рассвирепеет и кинется.
– Стреляй! – взвизгнул Пятахин.
Кусты опять шевельнулись, я подумал, что там все-таки не медведь, а лось, как-то он совсем уж повсеместно шевелился. Впрочем, лось тоже не подарок, забодает.
– Ну!
Глупо стрелять, я ведь не вижу куда. А если попадешь в загривок – и он только больше рассердится? Чем можно от медведя оборониться? Скунсом. Скунс есть – я поглядел на Пятахина – он, конечно, воньлив, однако вряд ли сможет отогнать медведя.
– Дай сюда! – по-бабьи взвизгнул Пятак.
