– Это артане, – напомнила она горько. –
Враги. А те, кто остался там, на поле брани, – куявы. Они полегли, защищая
нас.
Служанка пробормотала:
– То-то и дивно, что вдруг решились… Ведь старейшины
должны были… должны! Я так и не поняла.
– Но ты же ходила потом на площадь, слушала?
– Да, – ответила Гелия возбужденно, глаза ее
заблестели, – что там только не толковали! Я не все поняла, что они там
говорили, ибо… вы правы, Ваше Высочество, там ни слова о чести, о верности
слову, о необходимости защищать беглецов. Они преспокойно выдали бы нас…
Итания спросила вяло, как о давно пережитом:
– Так что же их удержало?
– Они говорили о ценностях, торгаши проклятые!.. О том,
что вы, Ваше Величество, – великая ценность. Итания сказала горько:
– Я? Куявия в руинах, я – беглянка. Все сокровища
захвачены и разграблены. А то, что я дочь тцара, – ничего не значит даже
для куявов. Трон займет тот, кто… сможет! Как его захватил в свое время мой
отец. Так я ничего не стою…
Служанка снова бросила быстрый взгляд в окно, кому-то
улыбнулась, ее вырез на платье сам собой стал глубже, а грудь выпятилась.
– А вот, – сказала она живо, – старейшины так
не думали! Иначе бы не приняли такое… Они посмотрели на вас и сказали, что да,
за вас воевать стоит. Это уже потом на площади всяк толковал так и эдак.
Объясняли. Говорили, что вы – сама по себе великая ценность. Что войны за
золото, сокровища, земли – всего лишь для того, чтобы бросить к ногам
женщин. Что даже самые дорогие драгоценные камни – просто камни, а
золото – мягкий и ни к чему не пригодный никчемный металл. Драгоценными
камнями они, мужчины, называют лишь те, от которых в глазах женщины появляется
ответный блеск… Что они могут быть драгоценными или не быть, это все от того,
как мы их назовем… а называем одни драгоценными, а другие булыжниками лишь
потому, радуются им женщины или нет. А вот сами женщины – ценность постоянная.
За красивых женщин дерутся, за прекрасных – воюют. За прекраснейших –
разрушают государства, во имя их возводят в пустынях новые города… Она
запнулась. Итания спросила жадно:
– Что?.. Что они говорили еще?
– Да так… глупости всякие.
– Что?
– Да глупости, я ж говорю. Мне показалось, что они
просто оправдываются. Да и вообще нехорошо говорили! О вас, Ваше Высочество,
говорили так, будто корову оценивали… Мол, за хорошего коня дают одну
серебряную монету, а за племенного – сундук золота и в придачу табун хороших
коней! Так, мол, и вы… Даже если вас не удастся оставить здесь и пустить на
размножение… чтоб и в их племени были красивые люди, то уже вы своей красотой
облагородите их мир. Беременным женщинам надо смотреть на все красивое, так вот
пусть почаще смотрят на вас, чтобы дети родились красивыми. Мужчины пусть
смотрят, чтобы их сердца зажигались отвагой, а души очищались… Старики –
чтобы видели, какой мир их ждет там, если прожили красиво и достойно здесь,
мужчины пусть знают, что погибших с оружием в руках, защищая родной край,
встречают такие вот женщины… Словом, черноутесцы тоже хотели бы сохранить вас в
своем городе, как самую красивую вещь на всем свете! Потому и артане за вас
бьются так яростно…
Она говорила и говорила, голос журчал, но Итания уже не
слушала. Ее пальцы, словно сами по себе, слегка отодвинули занавеску. В узкую
щелочку блеснул солнечный свет, стук копыт стал намного громче, ощутимее. В
сотне шагов от повозки, чтобы ее не достигала пыль, легко и красиво мчатся на
красивых быстрых конях артане. Их кони и сами всадники кажутся призрачными,
чересчур легки и свободны движения, куявские рядом с ними показались бы
скачущими коровами.
– Он с той стороны, – подсказала служанка.
Итания отодвинула занавеску с другого окна, лишь потом
сообразила, что служанка чувствует каждое движение ее сердца, застеснялась, но
продолжала молча наблюдать за всадниками. Впереди, чуть обогнав остальных,
несется на белом как снег коне рослый всадник, по обычаю артан обнаженный до
пояса, только золотой обруч на лбу и такие же золотые браслеты на запястьях и
предплечьях выдают его высокий ранг.
Он неотрывно смотрел вперед, однако Итания чувствовала, что,
если она отодвинет занавеску чуть шире, он тут же повернет голову, а
встречаться взглядами ей совсем не хотелось. Получится, что она как будто
подсматривает, а это унизительно для тцарской дочери. Тем более что она в самом
деле подсматривает, фу, как стыдно…
Но все-таки подсматривала, замечала и его гордую посадку, и
властное достоинство, которого полгода назад не было и в помине.
* * *
Однажды он все-таки подъехал, сам, никто не звал, да и
занавески опущены, Итания услышала его негромкий, но проникающий сквозь все
стенки суровый и страстный голос:
– Итания… ты можешь слушать меня или не слушать, но ты
услышишь, это выше нас. Это – судьба! Наш рок. Боги не отпустят нас. Так
было предопределено еще в момент, когда боги создавали мир. Нам от этого не
уйти…
Она ответила холодновато:
– Возможно. Но я попытаюсь.
Сквозь тонкую занавеску она видела только его силуэт, Придон
там покачал головой, ей показалось, что он улыбается и что улыбка горькая,
страдальческая.
– Не уйти. Нам не уйти, Итания.
Поверх занавески она опустила еще и шторы, совсем
отгородившись от мира. Гелия сидела напротив, пятки поставила на сиденье, руки
обхватили колени, а сама она смотрела с восторгом и ужасом.
– Как вы с ним говорите, госпожа!.. Я бы умерла со
страху, если бы он так на меня своими черными глазищами!
Итания устало усмехнулась:
– Ты же сказала, что артан уже не боишься.
– Артан не боюсь, – призналась Гелия, – но
это же не просто мужчина…
– А кто же?
– Не знаю, – ответила она чистосердечно. – Но
когда он смотрит, у меня мурашки по коже.
У меня тоже, подумала Итания невесело. У меня, стыдно
признаться, тоже мурашки по всему телу. И даже в сердце мурашки. Оно сладко
щемит, когда он смотрит, этот разоритель ее страны, этот враг, этот несчастный,
что в своем безумии уже не понимает, что творит, и не может остановиться.
Ближе к вечеру, когда он вроде бы невзначай проехал совсем
рядом с повозкой, она слегка отодвинула занавеску. Придон ехал, как все артане,
выпрямившись, слегка откинувшись назад, так лучше смотрится его широкая и
выпуклая грудь, но у него это получалось непринужденно, легко, без нарочитости.
– Сколько нам еще ехать?
Он поклонился с достоинством, но в черных глазах она
рассмотрела вину и глубоко запрятанную боль.
– Дня три, – ответил он. – Не больше.
– Впереди прошли дожди, – напомнила она. –
Повозка завязнет, это уже не три дня, а шесть или семь…
