Глава 7
Аснерд, Вяземайт, Щецин и ряд других старейших
военачальников совещались долго, на общий суд не выносили, а потом втихую
кое-что перестроили в создающемся войске. Правда, совсем уж втихую не удалось,
но недовольным быстро заткнули пасти кому лестью, кому дали под начало больше
людей, а кого и припугнули страшным обещанием оставить дома. Первое, что хотели
примучить, – это в создающемся войске никаких родов и племен, а только
десятки, сотни и тысячи. Второе, десятник отмечает за свой десяток,
сотник – за сотню, а тысячник – за тысячу. Труднее всего десятнику:
он лучше всех знает свой десяток. Потому должен подбирать только тех, за кого
ручается головой. Если окажется, что кого-то недостает, десятник лишается
головы.
– Кто тогда пойдет в десятники? – спросил Придон.
– Десятнику, – сказал Аснерд, – половина
добычи всего десятка!.. И – слава. С него начинается военачальник. А что
сотник уже отвечает не головой… так у сотника другие задачи.
– Я – за, – сказал Вяземайт. –
Осточертело, когда половина войска вдруг разбегается грабить. Право войны,
видите ли… У нас же не набег, а… иное.
Аснерд кивнул, в глазах было сомнение.
– Никто не знает, – сказал он, – как это
назвать. Но уже не набег, это точно.
В десятки приписали даже самых знатных и престарелых,
которые хотели принять участие в походе. С утра до вечера Аснерд сам в одном из
десятков сгонял жир с воинов, заставляя разом метать топоры, закрываться
щитами, разом бросаться в атаку и разом по команде отступать. Тех, кто ворчал и
пробовал не подчиняться, Аснерд предупреждал лично, что еще одна такая
выходка – и останется дома. В походе самовольщики не нужны Это
действовало, создающееся войско на глазах превращалось в мощную боевую машину.
Душой будущего похода был Вяземайт, мозгом – Аснерд,
Придон, дожидаясь похода, по-прежнему пропадал в Степи, а когда возвращался к
воинскому стану, воины останавливались и смотрели с глубоким сочувствием. Ехал
он обычно понурившись, черные волосы не развеваются, как при скачке, простая
холщовая рубашка землепашца свободно висит на широких костлявых плечах, лишь
изредка надувается пузырем при ветре.
Однажды Вяземайт остановил его прямо посреди стана, когда он
вот так ехал мимо упражняющихся воинов. Вид у волхва был торжественный, он стал
выше ростом, серебряные волосы вспыхнули дивным огнем. Глаза засияли, как
утренние звезды.
– Придон, – сказал он звонким, почти молодым
голосом, – ты не должен скрывать то, чем любой мужчина гордился бы! Придон
насторожился.
– Чем?
– Сними рубашку, – попросил Вяземайт. –
Нет-нет, седла не покидай!..
Придон заколебался, вокруг собрались воины, смотрели молча,
ожидающе, взгляды перебегали с верховного волхва на Придона и обратно. Аснерд
переглянулся с Щецином, прогудел, как из подвала:
– Он прав. Время снять.
Придон нехотя снял через голову рубашку. За его спиной
кто-то охнул, кто-то ругнулся, он услышал сопение, скрежет зубов, лязгнули
выдвигаемые из ножен длинные охотничьи ножи.
– Это не твой позор, – сказал Вяземайт
громко, – это позор Куявии!.. Вот чем отплатили герою! Да наполнятся наши
сердца и души мщением! Да прольется кровь куявов, да запылают их города и села,
да заплачут их вдовы!.. Да будет проклята земля, на которой сотворили такое
беззаконие… такое…
Он не договорил, яростный рев заглушил его слова. В воздух
взлетели зажатые в кулаках ножи и топоры. Всюду Придон видел яростные
перекошенные дикой злобой лица, горящие глаза, слышал проклятия, ругань,
обещания не щадить ни старых, ни малых, ибо такой народ не имеет права быть на
земле, он – оскорбление для богов.
Придон, оглушенный и растерянный, поворачивался в седле,
окруженный жаркой сочувствующей толпой, потянулся к рубашке, лучше бы надеть
снова, но Вяземайт властно отобрал, сказал негромко:
– Ты должен ехать так. Солнце скорее залечит твою рану,
если будет ее видеть!
Аснерд сказал негромко с другой стороны:
– Да и рубашка натирает. Открой спину солнцу.
Лишь на закате измученные люди и кони получали право на
отдых, расползались к кострам. Аснерд и Вяземайт возвращались к шатрам, долго
ждали возвращения из Степи Придона. Он все еще искал уединения, но на ночь в
Степи уже не оставался. Его сильное молодое тело быстро обрастало мышцами, а те
требовали действия.
Воины с того дня, как он снял рубашку, а они увидели его
не-заживающую рану, упражнялись неистовее, учились стрелять дальше и точнее,
топоры метали с такой силой, будто видели вместо чурбана из толстого дерева
проклятого Тулея.
Сегодня Аснерд еще издали услышал идущий со стороны их шатра
запах жареного мяса, вскинул брови. Вяземайт сказал радостным шепотом:
– Неужели… Придон?
– Похоже, – прогудел Аснерд, – на этот раз он
вернулся раньше нас.
С той стороны шатра горел костер, над багровыми углями
жарилась освежеванная туша молодого оленя. Аснерд по дороге сразу же деловито
повернул вертел, подставляя непрожаренный бок, этот уже зарумянился, оруженосцы
увели коней, Вяземайт отбросил полог.
Придон стоял спиной к ним, взгляд Вяземайта сразу прикипел к
кровоточащей ране, однако и ширину плеч не скрыть, как и то, что за последние
дни Придон снова набирает на кости тугое жилистое мясо. Не замечая Вяземайта,
он резал широкими ломтями жареного сайгака, на длинном блюде уже коричневела
высокая вкусно пахнущая горка.
Аснерд вошел, отпихнув Вяземайта, ноздри крупного носа хищно
подергивались.
– Слова не есть дела, – сказал он довольно. –
Деянье – это плоть! Слова же – только тени. Ты можешь сотни лет о
жемчуге твердить, но если не нырнешь…
Придон обернулся, глубоко запавшие глаза блестели жизнью.
– Привет, Аснерд! Здравствуй, Вяземайт. Что это Аснерд
заговорил таким странным языком? От тебя научился?
– Скорее от тебя, – ответил Вяземайт ворчливо. Он
обнял Придона, стараясь не коснуться раны. – Твои слова, Придон, гудят,
как растревоженные пчелы, в голове каждого, кто хоть раз тебя услышал.
Аснерд снял и бросил в угол широкую перевязь с боевым
топором.
– Это потому, – сказал он значительно, – что
Придон умеет придумывать новые слова!
Вяземайт возразил:
– Сила его не в том, что сказал что-то новое… что новое
можно о любви?.. зато нашел такие слова, что как будто сказано впервые, как
будто никто и никогда не говорил о любви, не знал ее, не испытывал! А любовь,
ты же знаешь, как хмелит души и кружит головы!
Аснерд не ответил, прислушивался. За стеной шатра привычно
потрескивал костер, слышались голоса, но послышался и далекий стук копыт.
Придон выглянул из шатра, приложил ладонь козырьком к глазам. В их сторону
быстро приближалось облачко пыли, частый стук копыт стал громче.
