Все население и даже воины бросились гасить пожары, и тогда
артане ворвались в казавшуюся неприступной крепость. Разъяренные упорным
сопротивлением, они вырезали всех защитников, разграбили город и перебили всех,
кого отыскивали даже в подвалах, на чердаках. Пьянея от крови и
безнаказанности, детей поднимали на пиках, с женщин срывали одежду, насиловали
прямо на площадях, отпускали, строго-настрого запретив одеваться, ибо все
куявы – животные, свиньи, а свиньи должны ходить голыми.
На второй день Придон вывел всех до единого из крепости, а
Вяземайт сказал торжественно:
– Взгляните на эту… черную вежу!.. Отныне она такой и
останется – черной. И будут ее звать Черной Вежей, ибо для куявов день
стал черным.
Закопченные, почерневшие от дыма и гари развалины крепости
чернели на нежном голубом небе, как грех, как проклятие, как преступление.
Придон оглядывался на горящую крепость с отвращением. До
этого он водил отряды удальцов, отважно сражался, захватывал богатую добычу,
всякий раз покрывая себя и своих людей славой, но города в прошлые лихие налеты
брать не приходилось. Знал, как захватывают, слышал от старых воинов про все
уловки, запоминал, жадно схватывал все, что рассказывали о воинском умении,
приемах, хитростях, ловушках, но в рассказах всегда было больше славы, отваги,
и совсем опускались всякие мелочи вроде избиения безоружных. А сейчас уже не
удастся свалить на то, что бесчинствует куявская чернь. В Белой Веже обошлось
без этих ублюдков, но, теперь уже видно, бесчинство заразно. Как ни закрывай
глаза, но признайся хотя бы себе, что убивали, насиловали и бросали в огонь
вопящие жертвы сами охмелевшие от крови и безнаказанности артане.
Он молча повернул коня, Крок крикнул удивленно:
– Куда? Там пустой лес!
– Поохочусь, – буркнул Придон.
Конь пошел вскачь, деревья приблизились, ветка хлестнула по
лицу, и внезапно в самом деле решил найти след какого-нибудь зверя и погнать
через буреломы, завалы, овраги. Может быть, из памяти уйдет или хотя бы
отодвинется на задний план этот горящий город с окровавленными трупами на
улицах, с обесчещенными женщинами и с их мужьями, распятыми на дверях своих
домов.
Дорожка повела в густой лес, Придон тут же повернул коня и
пустил в чащу, избегая дороги, но вскоре наткнулся на хорошо утоптанную тропу,
она прихотливо вилюжилась между деревьями, он пустил коня напрямик, наконец-то
нехоженое место… и снова наткнулся на тропку, явно не звериную, а протоптанную
людскими ногами.
Озлившись, не стал больше ничего искать, дал коню свободу,
тот потрусил легкой рысцой, взмахивал гривой, на ходу срывал гребешки высоких
трав.
Дорога вилась через лес прихотливо, по своим законам, Придон
ничего не замечал, вздрогнул, только когда впереди молодой статный дуб и яркая
рябина, обнявшись ветками, никого не замечая, перешли через тропку, счастливые,
а птицы кричали вслед веселое, звонкое, задорное, а то и вовсе игривое,
намекающее.
Горечь плеснула в сердце желчью, там застонало, скукожилось.
Он поморщился, чуткий конь остановился, терпеливо ждал, пока хозяин слезет,
подобно старику, цепляясь за седло.
Придон шлепнул его по толстому крупу:
– Далеко не уходи…
Конь повернул голову и смотрел добрым коричневым глазом.
Придону почудились в глазах коня тревога и беспокойство.
– Просто посижу, – сказал он. – Понимаешь,
посижу. Почему-то именно в леса уходят, когда хотят подумать. А ты пока травку
щипай, тебе думать не надо. Ты – счастливый.
Он осторожно опустился на пенек, тот окружили плотненькие,
как простолюдины в давно не воевавшей стране, боровички, чуть дальше собрались
в группу тонконогие аристократичные опенки, по всей поляне ажурный папоротник,
зеленеют листочки земляники, уже отцвела, скоро покраснеют ягодки… Смутно
подумалось, что боровичкам вроде бы еще рано, что за лес такой, не колдун ли
где поблизости…
В голове шум и смутные образы, где и лицо Итании, и скачущие
кони, и горы, степь, пожары, блеск топоров, слышен грозный рев, но это не
людской, не звериный, что-то вроде морского прибоя, но мощнее…
Посвежело, он поднял голову, небо темнеет, из-за верхушек
деревьев наползают сизо-черные тучи.
– Ко мне, – позвал он, поднимаясь. – Видно,
не всякий, кто уходит в лес, становится мудрецом.
Конь подбежал с готовностью, Придон прыгнул с разбега,
ухватил повод, конь тут же с настобурченными ушами пошел подпрыгивающим
галопом. Деревья мелькали, как прутья плетня, над головой то и дело проносились
суковатые ветви, Придон пригнулся к конской шее, чувствуя надежное животное
тепло.
Мягкий стук копыт сменился сухим, деревья разбежались в
стороны, как вспугнутые воробьи, конь выметнулся на широкую, прокаленную солнцем
поляну, даже не поляну, а обширное поле, окруженное лесом, только что никем не
вспаханное, не засеянное.
В спину толкнуло свежим ветром, над головой прогрохотал
гром, блеснула молния, и снова грянуло, ближе и ниже, словно некто гнался за
ним на облаке и метал громовые стрелы.
Справа на поле обрушился ливень, двинулся наклоненной
стеной, и тут сзади на плечи, на голову, на спину будто вылили ушат ледяной
воды, прямо из проруби, Придон невольно вскрикнул, захохотал, конь под ним уже
не шел галопом, а летел над землей, вытянувшись в струнку.
По всему полю земля сперва взлетала фонтанчиками пыли и
грязи. На диво крупные капли били по голове, как камешки из пращи, потом все
поле превратилось в мелкое кипящее фонтанчиками озеро. Далекие горы, лес и даже
ближний кустарник скрылись за водяным занавесом, холодным и острым, как настой
жги-травы.
Тучи двигались не плоские, а стеной, и по этой стене жутким
шипящим зигзагом пробегали огненные молнии, похожие на трещины в скале, где
просвечивает расплавленное золото. Следом обрушивались грохочущие удары, земля
подпрыгивала, мир глох, звери глубже забивались в норы, и даже конь вздрагивал
и приседал на круп.
Придон оглох от грохота, ослеп от нещадного блеска молний,
потом как-то разом ливень стих, сквозь поредевшую завесу падающей с неба воды
проступил ближний лес, затем и дальний, а потом между деревьями показалась
покосившаяся избушка. Конь всхрапывал, бока в мыле, клочья пены на удилах.
Можно бы, конечно, мелкой рысью вернуться в стан, если отыщет дорогу, но тучи
не расходятся, двигаются, как герои-поединщики, присматриваясь друг к другу,
темнеют от злости еще больше.
Он соскочил у крылечка, бросил поводья на крюк коновязи, для
верности еще и замотал. Конь забрызган грязью по брюхо, будто плыл через
болото, да и у него сапоги в грязи до колен, будто бежал наперегонки с конем.
Крыльцо пошатывалось под его весом, из прогнивших досок чвиркали мутные струйки
желтой воды.
Он кое-как почистил подошвы о ступеньку, подобрал толстый
прут и поснимал липкие лепехи, что как чехлы пытались охватить низ сапог. Из
дома никто не вышел, хотя он топал и гремел, да и конь прямо перед окном, а
такое безлюдье кому понравится. Придон наконец насторожился, поглядывал на
дверь, опустил ладонь на рукоять топора. Дверь чуть-чуть приоткрыта, внутри дома
чернота, здесь, на крыльце, даже безопаснее, хотя тучи снова собираются в кучу,
громоздятся одна на другую, вжимаются одна в одну, становятся тяжелее, плотнее,
вот уже плотность камня…
