Никита вскочил и, прижимая котенка к груди, взял левой рукой его правую переднюю лапку и изобразил что-то вальсообразное.
Симона пыталась сохранить суровый вид, но невольно улыбнулась. Что за мальчишество!
– Симона Вольдемаровна! Спасибо! Вы замечательная! Вы…
– Ладно, Никит, ну что ты, в самом деле, – неловко отмахнулась Симона.
Оставшись одна, она неожиданно для себя тихо рассмеялась – впервые за долгое последнее время.
* * *
Через пару дней Симона пришла домой с работы и обнаружила у себя на кровати мирно спящего Сенечку.
– Так! Ты опять!
Котенок приоткрыл глаза, потянулся и улегся поудобнее.
Симона села на край кровати.
– Тебе же сказали, нельзя тут спать. У тебя должно быть свое место, коврик какой-нибудь. Иди к себе. Иди, иди.
Котенок и не думал слушаться. Он перевернулся на спину, доверчиво подставив Симоне чуть свалявшееся светло-серое брюшко. Симона нерешительно протянула руку и дотронулась до него.
– Ой, какой ты тепленький, мягкий!
Она осторожно подсунула ладонь ему под спинку и приподняла. Котенок тут же перебрался с ее руки к ней на колени. На пледе от него осталась легкая нагретая вмятинка.
– Ну и что мне с тобой делать?
Симона взяла его за лапку – тонкая, невесомая, с нехоженными подушечками. «Сенечка…» Симона легонько почесала пальцем маленький треугольный подбородок. Котенок тут же заурчал. Симона наклонилась к нему и почти что уткнулась носом ему в макушку. От котенка пахло чем-то непонятным – наверно, котенком, вперемешку с недавним детским шампунем и еще, еле уловимо – Никитиной туалетной водой.
28
Сказать, что все в их доме было сосредоточено только на взаимоотношениях Греты и Никиты – нет, вовсе нет. Если бы не «тема Никиты», то жизнь, вроде, шла, как обычно, во всех своих житейских проявлениях. Будь сестры поближе, ничто не мешало бы превратить эту тему из тайной и значимой в забавную и шутливую. Достаточно было рассмотреть Гретин роман с Никитой в перспективе на пять лет, и ситуация сошла бы на нет сама собой. Но возведенное в канон «прайвеси» приводило к чрезмерной концентрации мыслей о Никите в головах обеих женщин. Грета придумывала себе пылкого поклонника, а Симона в азарте праведности создавала в своем мозгу картины, которые удваивали ее стремление уличить, разоблачить и пресечь.
29
Однако, то ли ссоры с Симоной не прошли даром, то ли время сыграло свою неизбежную роль – но Грета… как бы это сказать поточнее… – она, что называется, перегорела. Можно сколько угодно говорить о неисповедимых путях страсти, но Грета абсолютно точно знала, как и когда это произошло. Во-первых, ее назвали бабулей. Вертлявый мальчишка лет четырех на весь троллейбус опознавал проезжавшие мимо машины – «мелседес», «шевлоле», «глузовик». Его мать время от времени бесцветно повторяла «ты замолчишь или нет, сказала». «Противненький ребенок», – подумала Грета, а мальчишка, словно почуяв внимание к себе, указал на Грету пальцем и громко возвестил троллейбусу: «бабуля!».
Ах ты, маленький…гадкий…негодяй…, вспоминала его Грета. А с другой стороны… Мне сколько лет? Вот именно. Ребенок не врет. Он видит шевроле – кричит «шевроле». Видит меня – кричит «бабуля».
Вторым тревожным сигналом была встреча с молодой сотрудницей журнала «Акварель» на одной из выставок.
– Здравствуйте, Грета Вольдемаровна! – молодая стильная шатенка с откровенным интересом смотрела на Никиту.
– Здравствуйте, Ира, – сдержанно ответила Грета.
– Вы все уже посмотрели? Как вам тут?
– Мы еще смотрим.
– Тут ничего интересного. В третьем зале два неплохих Барова, а в пятом очень хорош Корчеев – как всегда, лодки и еще два этюда. И собственно, все. Хотите, провожу?
– Спасибо, Ира, мы обязательно посмотрим. Но я люблю сама решать для себя, что интересно и что нет.
– А ваш…сын… Вы любите акварель? – ничуть не смутившись, с улыбкой обратилась Ира к Никите, глядя ему в глаза.
– Я люблю акварель, – усмехнувшись, в тон ей ответил Никита.
Ирина достала из сумочки визитную карточку и протянула ее Никите.
– Позвоните мне в редакцию по этому телефону, когда … появится настроение. Всего доброго, Грета Вольдемаровна!
Грета была в ярости, ей очень не понравилось, как Никита отреагировал на эту нахальную девицу. И вдруг она осознала, что ее ярость бессильна против любой такой иры, насти, даши, просто потому, что молодость дает им больше прав на Никиту, чем все ее, Гретины, старания. Ярость погасла, Грета остыла и устала.
– Выставка действительно никакая. И Корчеев этот тоже ничего особенного, – сказала Грета часа через полтора. – Или тебе понравилось?
– Кое-что неплохо, но я согласен, что ничего выдающегося здесь не представлено.
Грета кивнула.
– Мы будем куда-то заходить?
– Да, конечно. А что? – удивился вопросу Никита.
– Нет. Ничего. Но долго сидеть не будем. Ладно?
– Ладно. Не будем.
* * *
Вскоре после этого, Грета услышала на улице обрывок разговора нескольких молодых парней. «Ей за полтинник…прикинь …а туда же…я не мог бы…да я сблюю тут же, как увижу ее дряблую… ни за какие… миллион? Не-е! за два – еще подумаю». А ведь это вполне могло быть про меня, содрогнулась Грета. Последние воздушные шарики, которые волокли ее над землей, вдруг разом сдулись, и она тяжело стукнулась ступнями о твердую почву, но при этом ощутила непривычную устойчивость.
30
– Грета, это ты?
– Я, я.
– Все в порядке?
– Да, все замечательно.
Грета вошла в гостиную.
– Чай пьешь?
– Да. С коржиками. Будешь?
– Вообще-то…Да, пожалуй, буду. Сейчас переоденусь и приду.
– Я налью тебе, пусть немного остынет.
Грета надкусила коржик.
– Вкусно! Откуда коржики?
– Марина Глухова угостила.
– У них какое-то событие?
– Да нет, вроде бы.
Сестры помолчали.
– Как выставка?
– Неплохая. Неровная немножко. Но в целом неплохо.
– Понятно…
– Слушай, Симона, мне Никита не звонил?
Эффект был рассчитан правильно. Симона уставилась на Грету, думая, что ослышалась.
– А ты… разве не с Никитой была?
– Нет. Я была с Груммом.
– С кем?
