Посетители стряхивали снег с шапок, шуб, пальто у входа в Консерваторию – на улице царила метель, белые хлопья снега валились с неба на притихший вечерний город как потоп.
Нина Михайловна быстро справилась с нахлынувшими посетителями, развесила одежду, потом присела отдохнуть – всё же зимние вещи тяжёлые.
Она задумалась: «Кто сегодня играет? А во втором отделении?»
Ей показалось, что кто-то прошёл в раздевалку, она встала, и тут на неё вышел высокий белобрысый парень, он нёс в руках шикарную женскую шубу.
– Добрый вечер, Нина Михайловна! Взял шубу жены, ей что-то нездоровится, домой пойдём, к сожалению. Вы что, не помните меня?
– Нет, – неуверенно произнесла Нина Михайловна.
– Я из мастерских, недавно устроился, а вас я хорошо знаю.
И парень исчез.
«Я не спросила, как его звать! – с тревогой подумала Нина Михайловна. – Господи, он и номерка мне не дал! Где же висела эта шуба?»
Она так разволновалась, стала ходить между вешалок, ничего не помнила, ничего, накапала сердечные капли, выпила, села на стул и стала ждать окончания концерта.
К ней подошла статная, хорошо одетая дама и протянула номерок.
Нина Михайловна отправилась к вешалке, но на данном номерке было пусто, она вернулась к женщине:
– Простите, на вашем номерке нет пальто.
– Какое пальто! Я вам сдавала шубу, дорогую шубу из норки. Как так? Вы ответите.
Потом была милиция, свидетели.
На суде Нина Михайловна как смогла описала высокого белобрысого парня, но такого в мастерских Консерватории не оказалось.
Адвокат был государственный, бесплатный, может быть, не очень старался.
Нина Михайловна стояла, опустив голову, и думала, что смотрит по телевизору знакомый детективный сериал, который скоро закончится.
Прокурор просил три года, но учли безупречное прошлое и дали два.
В женской колонии Нина Михайловна шила телогрейки, материал был толстый, работать с ним было с непривычки тяжело, на руках появились кровоточащие мозоли. Но потом постепенно и руки привыкли, и Нина Михайловна, кажется, приняла случившееся как должное.
Через год её навестила коллега по работе, сказала, что администратором ей уже не быть, но уборщицей в туалете, наверное…
– Хорошо, – тихо ответила Нина Михайловна.
Прошло ещё три месяца, до окончания срока оставалось немного, как вдруг Нину Михайловну вызвал начальник колонии – речь шла о досрочном освобождении.
– Вот ваши благодетели, поручители. Входите!
И в комнату вошёл… вошёл тот самый высокий белобрысый парень, который якобы работал в мастерской, а с ним совершенно незнакомая, ярко и вульгарно накрашенная женщина.
– Что с вами, Нина Михайловна? Вот вода, выпейте. Вы знаете этих людей?
Что она могла сказать? Что это тот парень, который унёс дорогую шубу? Разве были свидетели на её стороне?
– Извините, можно я выйду, что-то голова закружилась.
– Хорошо, поправляйтесь, завтра продолжим. Вас проводить?
– Нет, нет.
В отделении она упала на свою койку.
«Боже мой, мой Боже… чего они хотят, что задумали… вдруг заставят что-то делать… что-то ужасно плохое… кому сказать… как доказать… я не справлюсь… не справлюсь… как я устала, Господи…»
Она никуда не пошла, не пошла и на ужин, лежала, отвернувшись лицом к стене.
– Нина, чем-то помочь? Хочешь чая? Я свежий заварила, карамельки есть, – спросила соседка.
– Спасибо, полежу.
Окно перед койкой Нины Михайловны выходило на улицу, вечерело, падал снег, густой ярко-синий сумрак заплывал в комнату. Она смотрела на поднимавшуюся метель и слышала, слышала… отчётливо слышала Второй Концерт Рахманинова, и те же, знакомые до последней ноты, волны счастья и покоя поднимали и уносили её в тишину и далёкую, недоступную высь.
Утром соседка обнаружила, что Нина Михайловна мертва.
Её открытые глаза смотрели в окно, будто она услышала что-то.
Вокализ
Окна её квартиры на последнем этаже высокого дома выходили на восток.
Она просыпалась вместе с солнцем, шла на кухню, ставила один из любимых дисков и варила кофе, так начинался день.
Музыка была разной, но последние две недели звучала только одна – «Вокализ» Сергея Рахманинова.
Она любила, когда это произведение исполнялось без голоса, только музыка – невыразимо, невыразимо нежная и бесконечно, бесконечно грустная.
Она стояла у окна, диск солнца только показался на горизонте, освещая и окрашивая небо во все немыслимые оттенки и цвета красного и жёлтого, и зеленоватого, и немного фиолетового.
Она смотрела на восход, но не радовалась великолепной картине, и слёзы текли по её щекам.
Так продолжалось уже две недели, каждое утро – «Вокализ», рассвет и он… он, который поступил с ней так жестоко.
Разве так можно? Неужели всё это было? За что, Господи?
Кофе опять убежал.
Слезинки скрипки капали и испарялись с раскалённой плиты.
«Я была радостна, я пела, танцевала, прыгала от счастья, я была воодушевлена, я хотела жить…»
Та сентябрьская ночь на берегу большого озера среди северных хвойных лесов была необычно тёплой и ясной.
Они разворошили стог сена, стоящий на поляне вблизи озера, постелили сухую душистую траву на тёплую землю и накрылись его большой телогрейкой.
Пахло свежестью близкой воды, сеном, хвойными ветками и сосновой смолой.
А над ними в Божественной красоте Мироздания распахнулось всё небо миллиардами звёзд, ярких, ослепительно недоступных, далёких и близких.
– Протяну руку, и звезда в моей ладони, – он обнял её, прижал к себе. – Ты – звёздочка моя ясная.
– Смотри, вспыхнула яркая, маленькая точка вот здесь, слева от Большой Медведицы.
– Я видел.
– Звезда упала, ещё, ещё… звездопад!
– Звездопад! Я загадал.
– И я загадала.
Our wistful, little star
[2]Was far too high,
A teardrop kissed your lips
And so did I.
– пел певец.
«Прощай!» – рыдала скрипка, и музыка «Вокализа» лилась и неслась в небеса.
