– Вин ночевав?
– Ночевав, – хмуро отвечала девочка.
– На кровати? – пугалась Надькина мать.
– А дэ ж? – удивлялась девочка. – Пид кроватью, чи шо?
Надькина мать начинала плакать, ломая руки.
– Но ведь вин же був… був… А вина – як його николы не було…
Надька вела себя так, как будто Валика никогда не было. А ведь он был… был… И вот это моментальное забвение пугало Надькину мать больше всего. Как будто Валика завалило породой два раза. Один раз – живого, а другой раз – мертвого.
Наташа боялась этого же самого. Она знала, что живой думает о живом. И если она сейчас разобьется на самолете вместе с самолетом, то Китаев, не забыв ее, но, задвинув в дальний ящик памяти, будет смотреть в другие глаза. Забвение – это еще одна, дополнительная смерть.
Самолет набрал высоту. Наташа откинула спинку кресла, закрыла глаза. Самолет больше не взмывал. Сердце не подкатывало. Она решила посмотреть, что делается внизу и вокруг.
Вокруг все спали, открыв рты, и большое количество спящих мужчин напомнило картину «Поле после битвы». Возле нее сидел молодой человек, по виду баскетболист, на полторы головы выше довольно высокой Наташи.
Она выглянула в иллюминатор, увидела космическую черноту и пламя, которое выбивалось из-под крыла самолета.
В мозгу произошло полное оцепенение, и в этом оцепенении прозвучало одно только слово: «Неприятно», – будто его записали на магнитофонную пленку и пустили в пустой голове. Как будто кто-то посторонний в ней бесстрастно произнес: «Неприятно». О Китаеве в мозгу не было сказано ни слова. Но тело среагировало по своим собственным законам, независимым от головы. Она схватила за руку сидящего рядом Баскетболиста так, что ее пальцы сошлись в его руке.
– Ой! – сказал Баскетболист. Для него были неожиданны и боль, и фактор прикосновения.
– Мы горим, – сказала Наташа относительно спокойно для такого сообщения.
Баскетболист перегнулся к иллюминатору и внимательно посмотрел за окно.
– Это сигнализация, – сказал он. – Опознавательные знаки.
– А зачем они нужны? – не поверила Наташа.
– Чтобы на нас не наскочил другой самолет.
Наташа снова припала к иллюминатору. Огни действительно вспыхивали с одинаковыми промежутками, будто пульсировали. А пожар имеет более стихийный вид и характер.
По салону прошла стюардесса – деловито и бесстрастно. Так не ведут себя при катастрофе, даже при большом мужестве.
В самолете погас огонь. Видимо, пассажирам предлагалось поспать. Наташа закрыла глаза. Баскетболист тоже откинул кресло, и их головы оказались рядом. И было такое впечатление, будто они лежат в одной кровати. От него исходило тепло, тянуло как от печки. Хотелось не отодвинуться, а приблизиться, чтобы не было так одиноко и страшно между небом и землей. Он подвинул к ней локоть – чуть-чуть, на полсантиметра. Но она услышала эти полсантиметра. И не отодвинула руку. Из его локтя текла энергия молодого биополя. Эта энергия обволокла Наташу, и они полетели вместе в одном облаке. Было темно, тихо, но она слышала, как в тишине, будто молот, стучало его сердце в грудную клетку. Наташа независимо от себя самой положила голову на его плечо. Он опустил свое лицо в ее волосы. Теперь их сердца стучали вместе – и было совершенно не страшно падать. Только бы вместе.
– Ты из Баку? – спросила Наташа.
Надо же было как-то общаться. Неудобно было в этой ситуации оставаться незнакомыми.
– Из Баку. Да.
– Но ведь ты русский…
– Там и русские тоже живут.
– А чего они там забыли?
– Хороший город…
– А что ты делал в Москве?
– На сборах был.
– Ты спортсмен?
– Спортсмен. Да…
Они разговаривали шепотом, потому что страсть забила горло. И разговаривали только для того, чтобы как-то отвлечься и оттащить себя от неодолимой тяги. Именно неодолимой, ее невозможно было одолеть.
Баскетболист наклонился и поцеловал Наташу. Губы у него были осторожные, мягкие, как у лошади.
Сердце подошло к горлу – так, будто самолет упал в воздушную яму. Но это упала или, наоборот, вознеслась ее душа, а самолет шел нормально. Поцелуй был осторожный, целомудренный, как будто они касались друг друга не губами, а предчувствиями.
Наташа ни разу в своей жизни не испытывала ничего похожего. Более серьезные свершения, которые во взрослом языке именуются «любовь», не имели к этому состоянию никакого отношения. Как слова к классической музыке. Как текст ко Второму концерту Рахманинова.
– У тебя есть кто-нибудь? – спросил он.
– Жених. Я к нему лечу…
– Да… Ты еще молодая…
Он не разобрал в потемках, сколько ей лет.
– А у тебя есть девушка?
– Невеста. Снежана. Я к ней божественно отношусь.
– Она болгарка? – догадалась Наташа.
– Болгарка. Да. Я к ней божественно отношусь. Но то, что я чувствую к тебе, я не чувствовал ни к кому и никогда и даже не знал, что так бывает.
– А что ты чувствуешь?
– Не знаю. Это как солнечный удар.
Наташа отстранилась и посмотрела на него. Она ведь его еще и не видела. Молодое лицо, обтянутое кожей, тревожные глаза. Ей показалось недостаточным видеть его, она протянула руку к его лицу и обежала его пальцами, как слепая, пытаясь запомнить его черты в ощущениях. Он не удивился. Все, что происходило между ними, казалось естественным и, более того, единственно возможным. Как будто это не самолет в ночи мерцал огнями, а их души давали друг другу опознавательные знаки.
– Как ты живешь? – спросила Наташа.
– Мучительно. Я мучаюсь.
– Чем ты мучаешься?
– Я хочу воскресить свою маму. Можно воскресить человека из мертвых?
– Нет. Нельзя.
– А откуда вы знаете?
– Я биолог. Я знаю это наверняка. Это единственное, чего нельзя добиться. Все остальное можно.
– Но ведь восстановили же древних лошадей. Тарпанов. Скрещивали, подбирали и восстановили. И сейчас в Аскании-Нова ходит целое стадо тарпанов.
– Восстановили биологический вид. А индивидуальность восстановить невозможно. Личность неповторима.
– Но ведь был такой философ Федоров. Современник Льва Толстого. Он считал, что через потомков можно будет воскресить предков. Восстановить личность.
– Природа заинтересована в смене поколений. Люди рождаются, стареют и умирают, чтобы дать место молодым. Колесо жизни нельзя крутить в обратном направлении.
– Но мама не постарела. Она умерла молодой. Она не дожила.
