– Я скучал.
Лир перебрался в другое кресло, пониже и поменьше, и сел рядом с гостем. В широких когтистых руках все еще была книга, и взгляд Миаля уткнулся в страницы.
– Откуда он у тебя?…
Это была не книга. А альбом, оставленный под Кровом и раскрытый на одном из снимков, с которого улыбались близнецы. Ее близнецы.
– Его забыла подруга Джера. Девочка…
– Тэсс? – Миаль отдернул руки от огня, ладони, поднесенные слишком близко, обожгло болью. – Она здесь?
Он знал, что на него смотрят, и наконец взглянул в ответ. Лирисс грустно улыбнулся, пальцы накрыли фотографию – ту, с которой смотрели уже другие близнецы.
– Твой. Да?
– Лир…
Его широкий нос дернулся.
– Девочка сбежала. Как и мой сын. Оба сына. Думаю, они уже на полпути в Аканар.
Опоздал. Ему показалось, что из-под ног уходит опора, а огонь потихоньку гаснет. Нет, хуже: превращается в сырой липкий мрак. Миаль покачнулся, но заставил себя расправить плечи и ровно спросил:
– Ты их не остановил?
Лир перевернул страницу, а затем еще несколько, глядя сквозь лица и силуэты. Он помедлил там, где стоял вполоборота Грэгор Жераль, и заложил снимок пальцем. Губы разъехались в неопределенной улыбке.
– Таких не остановишь. Я и не пытался.
– Там будет опасно.
Больше не улыбаясь, Лир коснулся его плеча.
– Они едут ради друга. Даже более того. Помнишь, мы были такими же?
Миаль молча кивнул и остался неподвижным. Тяжелая рука на его плече крепко сжалась. Они просидели так еще какое-то время. Миаль уставился на пламя: не свернувшееся и не отсыревшее, успокаивающее трескучим горячим шепотом.
– Ты вытащил все наши общие карточки.
Лир рассматривал снимок Грэгора, показывающего раздвоенный язык. Во взгляде лавиби совсем не было злости.
– Оставил только его. Я так и…
– Нет. Не только.
Паолино забрал альбом, закрыл его и отвинтил металлические уголки на переплете. Без них верхняя пластина, обтянутая кожей, легко снималась. На подложке лежало еще несколько старых, тусклых снимков. Кажется, в том порядке, в каком их расположили в последний раз. Вряд ли Тэсс их обнаружила, раз даже умный Лир…
– Вот так.
Сиш в форме, в обнимку с какой-то из бесчисленных подружек. Лирисс – еще с обеими здоровыми ногами – с маленьким Джином и тремя другими детьми. Син-Четверка на Выпуске, они же – у озера в Дэвире. Под фото были и другие снимки, в общей сложности штук… восемь. Да, восемь, знаковое число.
– Вы всегда были со мной.
Миаль закрыл тайник и отдал альбом, раскрыв его на прежнем месте. На фотографии Грэгора, мысль о котором заставила Паолино снова потянуть замерзшие руки к огню. Лирисс, кажется, смутился, и пожалел о своем глупом обвинении. Во всяком случае, он тихонько сконфуженно сопел.
– Я вернулся, Лир.
Их взгляды встретились. Лирисс покачал головой, но едва ли был удивлен. Только вздохнул. Когти осторожно провели по краю страницы.
– После того, что он с тобой сделал.
– Я… достаточно узнал, чтобы не осуждать его. Сейчас. Для моей семьи… это тоже важно.
– Так она уцелела. Твоя семья, – голос Лира остался все таким же невыразительным, но в глазах показалось беспокойство.
– Да. Она была все это время.
Была. У него была семья. Он произнес это вслух, и это оказалось не так сложно.
– Как ты ухитрился это скрыть от меня?
Миаль стиснул зубы, упрямо опустил голову, почти втянул ее в плечи. Конечно, Лир примет, простит, но поймет… вряд ли. Он другой. Вспомнить Джина, вспомнить Мину, даже маленьких алопогонных ле, которых товур напутствует каждый Выпуск. Если бы обойтись без объяснений, долгих историй… но лавиби доступны только чистые чувства.
Любовь и ненависть, желание и отвращение, ревность и разочарование.
Ложь. Боль.
Стоит смешать – и великолепное чутье становится бесполезным.
– Я…
Пора было сдаться. Просто чтобы не задохнуться от сгустков боли, клубившейся внутри. Сдаться и заговорить.
– Я не принимал их. Девочку, похожую на нее, мальчика, похожего на него, саму ее. Она… наверное, меня ненавидела. Я не мог. Пытался. Я… иногда даже хотел. Но иногда…
Паолино говорил очень долго, начав с того дня, когда забрал близнецов из опустевшей почтовой конторы. Потом он рассказал про Кров, а закончил историей про туман и корабль. Он сбивался, подбирал неудачные фразы, поправлял себя. Восстанавливал в памяти шестнадцать юнтанов пустоты. А осознав, что в его прерывистом монологе не прозвучало одно важное слово, он резко замолчал.
Простое слово, произнесенное Саманом на лестничной клетке.
По-прежнему отвергаемое и… важное.
Самый тяжелый сгусток крови и желчи.
Слово «люблю».
Паолино задохнулся и, прижав руку к груди, крепко зажмурил глаза.
– Миаль.
Лир больше не пробовал коснуться его. Кажется, он просто смотрел на него, и это было почти осязаемо. Смотрел невыносимо пристально, сочувствующе, понимающе. Так обычно смотрят на детей, когда они совершили, а потом осознали свои ошибки.
– Кто они для тебя?
Миаль выпрямился и открыл глаза.
– Что?
Лир действительно на него смотрел. Это действительно было больно.
– Ты должен решить, кто они для тебя, Миаль. Тени прошлого? Или отголоски будущего?
Тени… отголоски. Он молчал, проговаривая это про себя, но не решаясь сказать вслух. Лир наблюдал за ним и… улыбался. Так, словно ответ мог объяснить все.
– Это единственное, что надо понять, заводя детей. И еще…
Он подобрал и бросил в огонь несколько тонких лучинок. Затрещав, они начали темнеть. От краев чернота медленно добиралась до светлых сердцевин, и это приковало взгляд Миаля. Так было проще.
– И еще я знаю, что лучше видеть настоящее.
Друг хлопнул его по спине. Сильно, привычно, неуклюже. Миаль резко повернулся, и Лир осклабился:
– Они – умные. Твои ребята. И так уж вышло, они взрослеют. Прямо сейчас. А ты то оборачиваешься, то тянешь вперед шею. И…
– Лир, – глухо перебил Паолино. Боль, неосязаемая и ноющая, оказалась сильнее дружеского хлопка по лопаткам. – Что и кому я могу дать в настоящем? Там, в прошлом… я предал даже тебя.
Лирисс фыркнул и вытаращился не него.
– Не понимаю, что еще ты хочешь себе приписать. Бросай, дружище.
