– Да из соседнего дома, где жила его дочь… Дом этот, ты знаешь, ведь похож как две капли на тот, что рядом… Ну, он и забрался туда, вместо второго…
– Что же, к дочери, что ли, шел?
– Должно быть, так…
– Да ведь сам же он получил деньги от нас, за то, чтобы ее для картинности убить, потому что так нам, как ты знаешь, нужно… Ведь ты знаешь?..
– Знаю… Ну, да болезнь! Что поделаешь… Припадок белой горячки! Тут уж человек ничего сообразить не может. Он живет галлюцинациями…
– Чем это? – серьезно осведомился Иван Трофимович.
– Галлюцинациями, – повторил фельдшер и объяснил, что значит это слово.
Иван Трофимович задумчиво покачал головой:
– Как бы, брат Онуфрий, он не выдал нас своими цинациями-то.
– Ну, выдать-то он никого не выдаст, потому что бред пьяного и сумасшедшего не принимается в расчет, а, конечно, опасно немножко, в особенности теперь, когда уже у койки его был следователь.
Лицо Ивана Трофимовича опять вздрогнуло.
– Что ты? Разве?..
– Был! – задумчиво сказал фельдшер и рассказал все подробно.
– Дело плохо! – заметил Иван Трофимович. – А нельзя ли его твоим лекарством?..
– Теперь нельзя…
– Почему так?
– Следствие идет…
– А ты говоришь, у тебя есть такое, что никто не заметил бы ничего.
– Ну, вскрытие всегда заметит, от науки, братец, и булавочной головки не скроешь…
– Так как же быть-то? Вон ты говоришь, что мое имя он уже упоминал, а следователь записал его… Стало быть, оно уже на примете?..
– А нешто мало на свете Иванов Трофимовичей, пусть поищут… Коли всех переловят, ну и ты, значит, попался.
– Оно так-то так, а все-таки опасно… Мало ли какой бред ему в голову придет… Может быть, он и адреса назовет вдруг… Ведь коли бы здоровый, его уговорить можно, а с сумасшедшим как столкуешься.
– Так-то оно так, да нужно тоже и с другой стороны осторожность соблюсти…
– Да ведь ты только подумай, Оня, что будет, если по его бреду следствие направится, ведь и ты сам пострадаешь.
– А как я могу пострадать? – грозно спросил фельдшер, и глаза его блеснули. – Какое мое дело?.. Я в стороне. Конечно, если ты выдашь, ну, тогда…
– Я-то не выдам, Оня, я хоть и сам попадусь, а друга не выдам, не таковская моя натура… А другие могут выдать… Серьга или Баклага, Аидка может тоже озлиться на меня и на тебя, как на моего близкого приятеля. Они теперь все злы на меня, что я там у ростовщика денег не нашел… А чем я виноват?.. Думал, денег уйма, и все думали, а стали шарить – и не нашли… Может быть, и запрятаны у него, только надо сыскать… Я вот по ночам и роюсь… по ночам… да веришь ли, дрожь пробирает, а вспомнишь…
– А что?
– Нечисто там…
– Что, грязь, что ли?..
– Какая грязь… Не слыхал разве толков-то про привидение, что по комнатам ходит?
– Привидение?! Ха-ха-ха! А ты и веришь?..
– Да как не верить, коли я ее своими глазами, вот так, как тебя, видел…
– Ее?..
– Да.
– Стало быть, женщина?..
– Женщина, совсем по облику женщина… И похожа на его дочку-то как раз… Просто решился я плюнуть на это дело и искать перестать… Бог с ними, с деньгами!.. Да добро бы я один видел ее, а то все соседи из окон видят, а потом, понятые, тоже говорят, видели… то есть они-то, говорят, не видели, а только слышали: такой ужасный крик по всем залам вдруг прокатился, что они скорее драла…
Иван Трофимович взглянул на собеседника недобрыми и вместе с тем тревожными глазами.
– А ну, расскажи, какой же ты ее видел, с головой или без головы? – спросил фельдшер, вдруг меняя тон, потому что ему припомнилось одно, тоже очень странное обстоятельство.
Он вспомнил, что Калиныч в бреду спрашивал у дочери своей, где ее голова? Ведь он же не был там во время преступления, и из других слов его ясно, что он забыл даже о том, что продал дочь для этой штуки. Видно по всему, что он шлялся где-то вдалеке.
«Но тогда как же он мог узнать?.. Как он мог узнать?» – повторял себе вопрос фельдшер, соображая, что старик шел к живой дочери, на ее прежнее местожительство, когда его поймали во дворе, он, видимо, хотел спасти ее?..
– Нет, она с головой, – перебил своим ответом его мысли Иван Трофимович. – Было это так. Влез я в дом по обычаю через слуховое окно по трубе и карнизам, влез и принялся за работу… Только это я начал шарить да нюхать, вдруг словно меня в бок что-то толкнуло. Гляжу – посреди зала, там, где на паркет падает пятном лунный свет из большого окна, стоит что-то белое… Смотрю – женщина подняла эдак руку, погрозила мне и словно растаяла, а потом как крикнет кто-то… У меня волосы дыбом… Я скорее по чердачной лестнице да в слуховое окно… Вот и теперь говорю, а самого мороз по коже дерет.
Онуфрий Иванович слушал его с улыбкой и, когда он кончил, только и сказал:
– Галлюцинация!..
Оба замолчали. Иван Трофимович наконец заговорил опять.
– Ну, то дело иное, а вот тут что… Послушай, Оня… Прими мой совет, дай ты ему своего лекарства. Иначе худо будет…
– Ну, хорошо, там увидим, я подумаю, а только даром этого я делать не буду… Денег дай-ка мне!
– Да ты пойми, что тут наша общая польза…
– Моя польза только в деньгах, а больше я ничего не знаю… Дашь сейчас денег… Так и быть, для тебя уж устрою…
– Да откуда у меня деньги-то… Все вы с меня тянете, а где мне достать…
– Ну, ты этого мне-то хоть не говори… С Аидкой вы по тысячам прокатываете, а кто помощь вам оказывает, ты жалеешь тому… Знаю я, ведь и кроме Пустоозерного переулка были у тебя дела… Припомни-ка, на какие такие предметы у меня «лекарства» брал? А?..
– Да это, конечно, Оня, ты не серчай… За деньгами я не постою, а только теперь-то у меня их нет почти, потому что я впутался в то пустоозерное дело, да и проиграл на нем…
– Ну-ну! – почти повелительно уже произнес фельдшер.
Иван Трофимович со вздохом взялся за бумажник и отделил несколько кредиток, которые Онуфрий быстро и молча спрятал в карман.
– Так ты дашь ему молчанки?
– Ладно!
Приятели расстались.
VIII. Калиныч замолчал
Не знаю, верны ли эти выводы, но когда мне случалось наблюдать наших доморощенных преступников, они очень резко, на мой взгляд, отличаются от всех прочих. Злодеев Запада можно назвать экзальтированными злодеями, образ преступности которых близко граничит с состоянием психоза. Хладнокровие, смелость, наглость и цинизм их есть только личина, правда твердая и труднопроникаемая, как шкура бегемота, но все-таки личина, под которою скрывается очевидный психоз человека ненормального. Он виден и в движениях, и в блеске глаз, и даже в цвете кожи.
