— Спасибо.
Отец снова тяжело вздохнул и на этот раз проснулся. Спустил ноги на пол и вытер усталые, красные глаза.
— Который час? — Голос у него был хриплый и раздраженный.
— Восемь ноль семь, — ответил я. — Отец, хочешь позавтракать?
Он кивнул, встал и потянулся у большого окна в гостиной.
— Ой-ой.
Отец смотрел на улицу; лицо у него было осунувшимся и бледным.
— Вы только посмотрите!
Мы с мамой подошли к нему. Мне показалось, что кто-то сжал мое сердце в кулак.
Перед соседним домом стоял «додж» Картеров. Обе дверцы были открыты, а одежда, которую я так старательно упаковывал, валялась на лужайке и на дорожке. Не только у них на дворе и на дорожке, но и на нашем дворе тоже. Я заметил рубашку, свисающую с большого дерева в углу нашего участка; теннисные туфли и шлепанцы украшали мамин розовый куст, а…
Ой-ой… отцовский «порше»! Крыша была опущена, пассажирская дверца стояла приоткрытая. Отец никогда не оставлял машину открытой на ночь, если машина не стояла в гараже, а уж оставлять открытую дверцу было недопустимо в любых условиях.
Отец поспешно выбежал на улицу. Я пытался его остановить, боясь, что те, кто это сделали (скорее всего, «мистер Джонс» и его приятель, но я не спешил с выводами), могут быть еще там, но мне не хватило сил, чтобы удержать его.
Подойдя к машине, я понял, что верх вовсе не опущен; его просто больше не было. Кто-то располосовал его ножом; рваные куски материи валялись на водительском сиденье.
Одним верхом ущерб не ограничился.
Все четыре колеса оказались спущены. Я осмотрел ближайшее ко мне и без труда увидел, в каком месте покрышку проткнули ножом. Разрезов было несколько. Два из них — точно сбоку, поэтому о заплатах и речи быть не могло. Придется полностью менять покрышку. Я предположил, что и остальные в таком же состоянии.
Обе фары оказались разбиты; осколки валялись на бампере и на дорожке. Задние фонари тоже. Кто-то бил по ним ногой или бейсбольной битой; трудно сказать, чем именно.
Как им удалось все проделать, не поднимая шума? Мы бы наверняка услышали…
На краске были нацарапаны слова — грязные слова, ругательства. А сиденья? Варвары располосовали ножом не только верх машины, но и салон. Набивка вылезла наружу…
Мы с отцом почти одновременно заметили, что капот машины приподнят, и вместе подняли его до конца. В нашей модели, «бокстер», мотор располагался посередине. Почти до всех жизненно важных деталей можно было добраться, только если приподнять машину домкратом. Но вредителей это не остановило. Они выдернули провода, ведущие к аккумулятору, выведя из строя всю электрику. Пахло серной кислотой. Ущерб от такого маневра был мгновенным, но вредители не пожалели времени и воткнули провода как попало, произведя еще больше ущерба. Аккумулятор потек. Серная кислота залила запаску и инструменты, которые отец хранил в переднем багажнике.
Задний багажник тоже был открыт. Вредители отвинтили и выкинули крышки масляного фильтра и бачка с охлаждающей жидкостью. Внутрь они всыпали почти по полкило сахара — явно не поскупились. Мы нашли сахар и вокруг бензобака.
Отец стоял молча, не произнося ни слова.
Он не сводил взгляда со своего любимого «порше», и его руки, упавшие вдоль туловища, дрожали.
Мамина машина оказалась не в лучшем состоянии; все четыре шины ее «форда-темпо» были проколоты, капот поднят.
Я огляделся в поисках зеленого «плимута», но его нигде не было видно.
Мама смотрела на дом Картеров. Парадная дверь была открыта.
70
Портер — день второй, 16.40
Ожил телефон, стоящий на тумбочке рядом с кроватью; он трезвонил так громко, что Портер невольно вздрогнул. Ногу сводило болью. Он поморщился и потер швы на бедре, потом взял трубку.
— Алло!
— Сэм, как ты себя чувствуешь? — Он узнал голос человека, которого привык считать Полом Уотсоном. Теперь оказалось, что его звали Энсоном Бишопом. Вместе с именем поменялась и манера говорить: теперь его голос звучал уверенно. Портер понял, что его собеседник именно такой на самом деле; личина по фамилии Уотсон была просто маской.
— Чувствую себя как человек, которого пытались убить, — ответил Портер, бессознательно дотрагиваясь свободной рукой до швов на ноге.
— Сэм, я не пытался тебя убить. Если бы это было так, ты бы сейчас был мертв. Зачем мне покушаться на жизнь моего любимого игрока?
Портер огляделся, ища свой сотовый телефон, потом вспомнил, что Бишоп наступил на него и раздавил еще там, у него дома. Если бы он мог позвонить в управление, можно было бы отследить звонок.
— Сэм, я звоню с одноразового телефона — такие продаются в любой аптеке. Я активировал сим-карту, купленную за наличные больше месяца назад. Наверное, ты бы попробовал отследить звонок, если бы мог, но какой смысл? Через несколько минут трубка окажется в реке Чикаго вместе с другим мусором, а я буду далеко.
— Где Эмори?
— Вот именно — где Эмори? — передразнил его собеседник.
— Она жива?
Бишоп промолчал.
Портер заставил себя сесть, не обращая внимания на боль.
— Не нужно причинять ей боль. Скажи, что у тебя есть на Толбота, и мы его арестуем. Слово даю!
Бишоп хихикнул:
— Я тебе верю, Сэм. Верю, что ты бы так и поступил. Но мы оба понимаем, что в эту игру так не играют, ведь верно?
— Больше никто не должен умереть!
— Обязательно должен! Как же иначе все узнают?
— Бишоп, если ты убьешь ее, ты совершишь зло. И будешь не лучше тех, против кого ты… борешься, — сказал Портер.
— Толбот — подонок. Он как зеленый, сочащийся гнойник, который расползается по миру; его нужно вырезать и выкинуть до того, как он погубит окружающие ткани. В лучшем случае его можно сравнить с раковой опухолью.
— Но зачем вредить Эмори? Почему не убить его?
Бишоп вздохнул:
— Для того чтобы победить короля, необходимо жертвовать пешками.
— Это не игра.
— Игра, Сэм. Все на свете игра. И все мы — фигуры на доске. Разве ты ничего не понял из моего дневника? Я думал, живущий в тебе психолог уже успел все свести воедино. Я давно понял, что лучше всего наказывать отцов страданиями их детей. Кто-то вроде Толбота, наверное, догадывается, что рано или поздно ему придется расплатиться за свои преступления; мысленно он готовится. Он ждет, когда настанет день расплаты. Если бросить его в тюрьму, он ничему не научится, он не возродится, он не исправится. Отсидит свой срок, выйдет на свободу и начнет делать что-то еще хуже прежнего. Но… если забрать у того же человека ребенка в наказание за то, что он натворил… Тогда начнется уже совсем другая игра, другой разговор. До конца дней своих он будет проклинать себя за свои злодеяния. И каждый миг он будет сознавать, что его ребенок погиб за его грехи.
