Он подскакивает ко мне, прижимая уши, и, визжа, танцует вокруг, сует башку мне под мышку, едва не опрокидывая; но я вижу, что это радость, а не гнев, и мне стыдно.
Я оглаживаю бархатную шерстку на шее, обнимаю его и по-индейски прижимаю свой лоб к его лбу в плоском месте между глазами, там, где под черепом, вероятно, угнездился резонатор.
«Друг. Я тосковал, – думает конь. – Друг. Шеф. Конь был один».
Я чувствую его голос, словно вибрацию, что проникает мне под череп. Странный чужой звук, раздающийся в голове, звук, от которого ноют зубы.
Я глажу большую голову по носу, по самые бархатные мягкие ноздри и ухватистые губы, похожие на кончики слоновьего хобота.
– Твое имя Ядран, – шепчу ему. – Мое имя – Вуко.
«Ядран, – повторяет он. – Вуко и Ядран теперь вместе?»
– Верно, – говорю я. – Вместе.
* * *
Удалось. Наверное. В таком случае, он должен знать с десяток-другой команд, для безопасности произносимых по-хорватски и по-польски. Он словно цирковой конь и боевой скакун одновременно. Пяток лет тренировок, проводимых с жеребячьего возраста, закляты в крохотном скользком головастике, пробравшемся в его голову.
«Ядран теперь другой».
– Теперь все по-другому, – говорю я. – Ты уже не боишься огня, не боишься скакать, даже если не знаешь, что там, за препятствием. Не испугаешься грохота, вспышки или внезапного движения. Не станешь убегать, разве что я тебе прикажу. Теперь ты видишь в темноте и больше не заболеешь.
Я накладываю чепрак и упряжь. Наконец-то. Беру в руки седло, которое до сих пор носил на собственном загривке.
Он стоит терпеливо, только стрижет ушами, когда я затягиваю подпругу, подставляет голову под узорчатый налобник и послушно хватает зубами непривычное удило, спроектированное для челюстей, подобных его.
Потом галечный пляж на берегу фьорда превращается в цирковую арену. Конь отступает, делает повороты, встает и вскакивает по команде. Послушный, как мотоцикл. Годы тренировок в одной капсуле. Шоу Буффало Билла.
Даже жаль, что никто не видит.
На ужин я разогреваю один из военных рационов, которые собрал на станции. Выравниваю дыру в котелке и пытаюсь залепить ее глиной – в надежде, что та затвердеет в племени костра, но ничего не получается. Протекает. В конце концов приходится есть из упаковки.
Чудесно. Я ем сосиски в соусе барбекю с кукурузой, выпиваю изрядную часть ракии. Ядран получает большую порцию раскрошенных сухарей, а потом отправляется искать что-то похожее на подножный корм. Не знаю, что найдет: судя по зубам, он всеяден, а то и хищник.
Жаль, я не могу его спросить, откуда он взялся на той странной полянке и что делал ранее. У него маленький запас слов, кроме того, что на самом деле он не умеет разговаривать. Просто не знает, что начал. Произносит простые предложения, но не сумеет ничего рассказать, как и облечь свои воспоминания в слова.
Я стараюсь не выстраивать дурацких, ничем не подтвержденных теорий, но ничего не могу поделать. Мне кажется, его появление как-то связано с явлением, на которое я раз за разом натыкаюсь и которое пока считаю галлюцинацией.
Мне кажется, это дело холодного тумана.
* * *
Когда на следующее утро мы отправляемся в путь, я чувствую себя легким, словно перышко. Весь инвентарь рассован по сумам, прикрепленным у конского седла, и находится внутри скрученного одеяла, переброшенного через спину. Наконец-то на мне нет брони и кольчуги. Доспех и вещички размещены в сумах, по кобурам и крючкам, конь, увешанный пожитками, выглядит не слишком элегантно, слегка напоминает тяжеловоза и чуть-чуть передвижную лавку, но, кажется, не чувствует всего этого груза. Наконец-то можно путешествовать без шлема на голове и седла на шее.
Мы отправляемся в путь.
Ущельем вдоль фьорда, через лес, скалистыми пустошами, поросшими кустарником. Как тропинка ведет.
К югу я утыкаюсь в мост.
Собственно, в руины моста, но такие, что дух захватывает. На каждом берегу – по два огромных пилона метров тридцать в высоту. Река в этом месте широка – метров сто пятьдесят, да и скалистые берега поднимаются на несколько этажей.
Пилоны на берегах – монструозные скульптуры гигантов. На одном берегу – женщина, на другом – лишенная головы фигура мужчины. Они тянут друг к другу руки, стоя, расставив ноги, над широкой, гладкой поверхностью дороги. Мост обрывается – с каждой стороны – в нескольких метрах от берега, но в потоке не видно других остатков от сооружений.
Я слезаю с коня и обхожу руины, оглаживая поверхность скалы. Она монолитна. Никаких следов обработки, никаких стыков. Словно лава миллионы лет формировала эти фигуры гигантов, поверхность дороги и тросы, что некогда соединяли тоскливо протянутые руки. Теперь их навсегда разделила река и они никогда не встретятся.
Кто в стране, где вершиной архитектурного мастерства остаются терема из ошкуренных бревен, сумел выстроить подобное?
На моей стороне фьорда дорога вгрызается в скалистый склон и убегает в лес. Как и мост, она – тщательно отполированная скала. Почти нетронутая. Гладкая как стекло: поверхность, на которой видны хорошо если несколько трещинок, в которые пускают корни трава и деревца.
Я отправляюсь дорогой под гору. Она ведет не туда, куда нужно, но мне интересно, что там дальше. Я гляжу на огромные стволы поваленных деревьев; за поворотом одно из них – огромное, с иголками, подобными араукарии, – вырастает из идеально круглой дыры посреди шоссе. Ствол у него – метра три в диаметре. Копыта Ядрана бьют в базальтовую поверхность дороги.
Метров через пятьсот я замечаю нечто, что в первый момент кажется белыми меловыми скалами, но это строение. Острые купола, словно верхушки закопанных в землю патронов, установлены в концентрических кругах. Все в черных, похожих на мух пятнышках, которые вблизи оказываются стаей больших воронов. Некоторые из них кружат вверху, будто ожившие клочья сажи.
Я отстегиваю меч от левой стороны седла и неторопливо вешаю его за спину. Подъезжаю шагом, с луком на изготовку и стрелой на тетиве.
Вблизи строение еще больше, чем могло бы показаться. Я въезжаю в первый круг: он немного напоминает негритянскую деревню, только дома словно вырезаны из белого мрамора. Как мост и каменные гиганты, они выглядят скорее отливками, чем творением каменщиков. Тишина. И хорал карканья.
Ни живой души вокруг.
Это странно. Даже если дома эти – остатки некой древней культуры, кто-то должен здесь обитать. Это готовые дома. Хватило бы приладить двери. Есть окна, крыши, не льет на голову.
Может, место дурное? Из прочитанного мною о культуре Мореходов следует, что они неохотно оседают там, откуда не видна вода. Перед домом должно быть море или река, которая в него ведет, или хотя бы озеро.
